Генрих Саулович Альтов
«Машина смеялась…»
(Из дневника)
…Сегодня ей исполнился год.
Я хорошо помню, как год назад мы сидели здесь, в этой комнате, и молча смотрели на серый корпус машины. В одиннадцать часов семнадцать минут я нажал пусковую клавишу, и машина начала работать.
Работать? Нет, это не то слово. Машина предназначалась для моделирования человеческих эмоций. Это не первый такой опыт с самоорганизующимися и саморазвивающимися машинами. Но мы основывались на новейших физиологических открытиях и очень тщательно внесли все коррективы, рекомендованные психологами.
Год назад я спросил своих ассистентов, как, по их мнению, окончится эксперимент.
— Она влюбится, — ответил Корнеев.
— Раз–зумеется, — медленно произнес Антрощенко. — Она влюбится в тебя. Как м-многие в институте. Потом он добавил:
— Очень грубая модель. Она будет похожа на к-крайне ограниченного человека.
Скучного ч-человека.
— Ну, а вы? — спросил я Белова.
Он пожал плечами:
— В таких экспериментах не бывает неудач. Если машина сумеет хорошо имитировать человеческие эмоции, мы дадим биологам интересный материал. Если же она… ну, если она не сработает, биологам придется кое в чем пересмотреть свои взгляды.
Это тоже полезно.
Две недели машина работала превосходно, и мы получили ценнейшие данные. А затем произошла первая неожиданность: у машины вдруг появилось увлечение. Она увлеклась… вулканами.
Это продолжалось десять дней. Машина изводила нас классификацией вулканов. Она упрямо печатала на ленте: Везувий, Кракатау, Килауэа, Сакурадзима… Ей нравились старинные описания извержений, особенно рассказ геолога Леопольда фон Буха об извержении Везувия в 1794 году. Она бесконечно повторяла этот рассказ: «В ночь на 12 июня произошло страшное землетрясение, повторившееся еще 15 июня в 11 часов ночи, с сильнейшим подземным ударом. Все небо вдруг озарилось красным пламенем…»
Потом она забыла об этом. Абсолютно забыла. Она отключила блоки памяти, в которых хранились сведения о вулканах. Такую вещь человек не способен сделать.
Эксперимент вступил в фазу непредвиденного. Я сказал об этом ассистентам, и Белов ответил:
— Тем лучше. Новые факты ценнее новых гипотез. Гипотезы приходят и уходят, а факты остаются, — Чушь! — сказал Антрощенко. — факты сами по себе ничего не дают. Они как далекие з-звезды…
— Прошу не трогать звезды! — воскликнул Корнеев.
Я слушал их спор, а думал совсем о другом. В этот момент я уже знал, что будет дальше.
Очень скоро мое предвидение начало сбываться. Вдруг выяснилось, что машина ненавидит созвездие Ориона и все звезды, входящие в каталог Лакайля с № 784 по №
1265. Почему созвездие Ориона? Почему именно эти звезды? Мы могли бы разобрать машину и найти объяснение. Но это значило прервать эксперимент. И мы предоставили машине полную свободу. Мы лишь подключали к блокам памяти новые элементы и наблюдали за поведением машины.
А оно было очень странным, это поведение. Машина, например, включила желтый свет, означавший плач, когда впервые узнала структурную формулу бензола. Машина никак не реагировала на формулу динатрисалициловой кислоты. Но упоминание о натриевой соли этой кислоты неожиданно привело ее в бешенство: желтый сигнал стал оранжевым, а потом лампа перегорела…
Музыка, вообще любая информация, связанная с искусством, оставляла машину бесстрастной. Но ее веселило, когда в тексте информации встречались существительные среднего рода из четырех букв. Мгновенно зажигался зеленый сигнал и начинал уныло дребезжать звонок: машина смеялась…
Она работала двадцать четыре часа в сутки. Вечером мы уходили из института, а электронный мозг машины продолжал перерабатывать информацию, менять настройку блоков логического управления. По утрам нас ожидали сюрпризы. Однажды машина начала сочинять стихи. Странные стихи: о драке «горизонтальных кошек» с «симметричным меридианом»…
Как–то я приехал в институт ночью. Машина стояла в темной комнате. На приборном щите светилась только небольшая фиолетовая лампа: это означало, что у машины хорошее настроение.
Я долго стоял в темноте. Было очень тихо. И вдруг машина рассмеялась. Да, она рассмеялась! Вспыхнул зеленый сигнал и тоскливо задребезжал звонок…
…Сейчас, когда я пишу эти строки, машина снова смеется. Я сижу в другой комнате, но дверь приоткрыта, и я слышу взвизгивание звонка. Машина смеется над квадратными уравнениями. Она ворошит свою огромную память, отыскивает тексты с квадратными уравнениями — и смеется.
Когда–то Клод Бернар сказал: «Не бойтесь противоречивых фактов — каждый из них зародыш открытия». Но у нас слишком много противоречивых фактов. Иногда мне кажется, что мы просто–напросто создали несовершенную машину…
Или — все правильно?
Вот моя мысль:
Нельзя сравнивать машину с человеком. В нашем представлении роботы — это почти люди, наделенные либо машинной злостью, либо машинным сверхумом. Чепуха! Наивен вопрос, может ли машина мыслить. Надо одновременно ответить «нет» и «да». Нет — ибо мышление человека формируется жизнь» в обществе. Да — ибо машина все–таки может мыслить и чувствовать. На как человек, а как некое другое существо. Как машина. И это не лучше и не хуже, чем мышление человека, а просто — иначе.
Машина может определить температуру воздуха с точностью до тысячных долей градуса, но она никогда не почувствует и не поймет, что такое ветер, ласкающий кожу. А человек никогда не почувствует, что такое изменение самоиндукции, никогда не ощутит процесса намагничивания. Человек и машина — разные.
Машина только тогда сможет мыслить, как человек, когда она будет иметь все то, что имеет человек: родину, семью, способность по–человечески чувствовать свет, звук, запах, вкус, тепло и холод…
Но тогда она перестанет быть машиной.