— За сколько раз? — торопливо спросил Костас.
— Ну, знаешь, Костас, ты так терпеливо и усердно пил вино, убивал людей, развратничал, воровал почти сорок лет, что за один раз всех этих привычек не вычистить, — захохотал Шераб Тсеринг.
— Я к тебе в ученики не нанимался, — злобно сказал Костас. Он быстро прошёлся, положив руки на грудь, горячо сплюнул и прошипел про себя, но довольно громко:
— Осточертел со своими поучениями, старый хрен. Я твою маму драл, чёртов еретик.
Лицо Шераба Тсеринга вдруг приобрело выражение отца, чей маленький ребёнок разбил любимую материну чашку — наказывать жалко, а объяснить трудно. Он взялся рукой за резную раму и, взмахнув густосиними полами халата, взлетел над машиной снов, приземлившись на крестовине, прямо над лежащим в паутине ремней Марком, и начал поправлять покосившиеся крепления. Внезапный прыжок тебетца заставил Костаса прервать злобный шёпот, грек застыл с полуоткрытым ртом, придававшим его и без того не особо интеллигентному лицу удивлённо — придурковатое выражение. Йоханнес внезапно загоготал, хлопая себя по толстым бёдрам. Он подошёл к машине снов, взялся за раму и попытался запрыгнуть на неё, но упал, ободрав руку, и засмеялся ещё громче.
Знахарь лежал, распластавшись на крестовине. Любящие глаза Шераба Тсеринга, затмевавшие в глазах Марка всё небо, стали огромными, их края расползлись, расширились, заполнили весь горизонт, он взял свои рубиновые чётки в горсть, словно слепив в комок рисовые зерна, подул на них и, что-то бормоча, приложил к потному лбу Марка. По лицу молодого венецианца потекли горячие слёзы, он потянулся навстречу остро пахнущей какими-то специями руке колдуна-тебетца и изо всех сил прижался лбом к колючим рубиновым зёрнышкам. Шераб Тсеринг легко стукнул его по макушке, коснулся горла и груди Марка и надел чётки ему на шею.
— Развяжите его и достаньте из машины, — крикнул знахарь помощникам. Костас как-то сонно и безвольно подошёл к деревянному кубу и потянул на себя ремни. Шераб Тсеринг с ленцой спорхнул с крестовины на пол, чуть задержавшись в воздухе перед приземлением. Марко вырвался из ременной ловушки и упал ему на руки.
— Кто ты? — спросил венецианец.
— Нам надо спешить, Марко. Нам надо очень поторопиться, — сказал Шераб Тсеринг и быстро вышел из павильона.
Ночь плыла над дворцом как молчаливая тёмная птица. Влажные порывы ветра несли долгожданное, почти весеннее тепло, отгоняя сон. Внезапно крики и топот во дворе соседнего павильона встревожили Марка, ворочавшегося на пышной горе одеял никак не в состоянии уснуть. Он резко сел на кровати, ожидая частых ударов деревянной дощечки, которыми бойцы ночной стражи предупреждали друг друга об опасности. Но крики быстро стихли. Марко встряхнул головой, прислушиваясь к собственным ощущениям. Рядом, источая прохладный аромат, лежала совсем юная девочка-караитка, прислуживавшая библиотекарю. Движимый безотчётной тревогой, он потянул меч из-под ложа, стараясь не спугнуть сон ребёнка шипящим пением стали. Левой рукой Марко выловил из-под подушки золотую пайцзу, неловко нацепил её на шею и, уже вставая ко входу в апартаменты, обернулся на девчонку-караитку, бесстыже и одновременно невинно раскидавшуюся по постели. Скользнув взглядом по почти чёрным маленьким соскам и впалому смуглому животику, прочерченному лёгкой полосой неженских мышц, Марко ощутил приступ желания. Всё ещё не отпуская меча из руки, он раздвинул ноги девчонки и, рывком сбросив с себя шёлковые подштанники, присел к ней, поглаживая её по лобку намоченным слюной пальцем. Она улыбнулась, не просыпаясь, и потянулась тазом к молодому венецианцу. Тёмные губы приоткрылись, белая полоска мелких зубов двинулась, и нежные слова чужого языка прошелестели в темноте спальни, подстёгивая желание Марка своим непривычным звучанием. «…Маго Боло», — позвала она по-катайски и снова зашелестела по-своему, по-караитски, подползая к нему во сне. Чёрные полосы ресниц дрогнули, но огромные раскосые глаза остались закрыты. Движения девчонки были всё ещё угловато-детскими, но уже такими грациозными, казалось, женщина просыпается в глубине её, словно бабочка начинает двигаться в созревшей куколке, истомясь дремать со сложенными крыльями.