Перед вечером, чтобы немного развлечь его, я предложил пойти вместе на станцию.
— Лучше бы уже ехать, чем там шататься, — сказал Силенко, когда мы вышли.
— А что?
— Да помилуйте. Вчера ведь человеческим голосом сказал я Марии Ивановне, что паровоз мой станет на промывку. Спрашиваю: «Будете дома?» — «Буду». А сегодня пошёл я к ним, — «Нет», — говорят. Пошёл в церковь и там нет, и в библиотеке нет. Так ведь делать не годится.
— Знаете, чем больше заискивать у женщины, тем меньше будет внимания, — сказал я.
— Может быть.
Силенко опять стал что-то насвистывать. Был седьмой час. На пассажирской платформе ожидали почтовый поезд, и по случаю праздника гуляло много народу. Я предложил Силенко пойти тоже на платформу. Он отказался.
— Не стоит. Мы ведь не публика, лучше после поезда пойдём в буфет и выпьем пива. Тогда спокойнее.
Мы сели на брёвнах по другую сторону рельсовых путей, как раз против платформы. Возле нас постоянно проходил то взад, то вперёд маневрировавший паровоз. Из его будки выглядывало весёлое лицо помощника машиниста Ольшевского. Проезжая мимо, Ольшевский каждый раз улыбался, должно быть желая выразить сочувствие тому, что мы свободны. Вечер наступал тихий, хороший. От маневрировавшего паровоза иногда проносился лёгкий запах каменноугольного дыма. Со стороны пивоваренного завода слышалась музыка. На платформу вышел лакей-татарин с салфеткой в руке и, широко расставив ноги, с удовольствием втягивал в себя свежий воздух.
Силенко сидел молча, опустив голову, потом прищурился и стал внимательно смотреть на платформу. Возле лакея появился рябой помощник начальника станции и, сделав строгое лицо, изо всех сил закричал по направлению к составителю, руководившему маневрировавшим паровозом:
— Это чёрт знает что за свинство, через двадцать минут прибудет почтовый поезд, а вы со второго пути ещё не убрали товарных вагонов!.. Ведь он на втором пути станет. Да поспешите же, что вы меня под суд хотите отдать?..
Составитель остановился, замахал красным флагом Ольшевскому, потом вскочил на ступеньку паровоза и быстро уехал вместе с ним вперёд к стоявшим на запасном пути товарным вагонам. Послышались три свистка. Затем ещё два, и через минуту товарные вагоны, задним ходом, тронулись к нам.
— Смотрите, смотрите, — вдруг сказал Силенко, схватив меня за руку и указывая на платформу.
Я посмотрел и увидел возле помощника начальника станции расфрантившуюся Марию Ивановну, с учителем под руку; она чему-то громко смеялась и размахивала своим зонтиком.
— Я пойду туда, — сказал Силенко.
— Да плюньте вы, ведь это значит — не иметь самолюбия.
— Нет, пойду.
Силенко сорвался с места, поправил фуражку и быстро пошёл через рельсы вперёд.
Угол вагона маневрировавшего поезда толкнул его и чуть не сбил с ног. Силенко не обратил на это обстоятельство никакого внимания, вероятно, ему и в голову не пришло, как близок он был к смерти. На платформе он замедлил шаги и, не доходя до Марии Ивановны и её кавалеров, вежливо поклонился, но не получил ответа. Должно быть решив, что его не заметили, он подошёл ещё ближе и опять снял фуражку. Мария Ивановна круто повернулась и, взяв крепче учителя под руку, двинулась в противоположную сторону. Силенко показался мне очень похожим на нищего, просящего подаяния, и на душе стало невыразимо больно за него. Он вдруг, в одну секунду, страшно побледнел, — так бледнеют суеверные люди при виде явления, кажущегося им сверхъестественным. Руки его точно судорогой дёрнулись вперёд и снова опустились. Не взглянув вслед Марии Ивановне, Силенко почти побежал с платформы в станционный садик. Я решил в этот день ничего у него не спрашивать, а поговорить после моего возвращения из поездки, и пошёл домой. В этот раз наш паровоз долго держали в оборотном дело, и мы с Дитмаром вернулись только через сутки в час ночи.
Придя на квартиру, я сразу заметил, что кровать Силенко была без тюфяка, а висевшие над нею фотографии сняты.
Бабушка испуганным голосом сообщила мне, что он взял полный расчёт, расплатился с нею и уехал, не сказав никому ни слова. Потом машинисты говорили, что видели его на одной из отдалённых станций сильно пьяным. Встретив как-то Марию Ивановну одну, я завёл разговор о Силенко. Она томно улыбнулась и в нос протянула:
— Я не понимаю, к чему вы мне всё это рассказываете, ведь большой беды для него не произошло никакой…
Через два года я был по службе в главных мастерских нашей дороги. Проходя по токарному отделению, у одного из станков я увидел Силенко и подошёл к нему. Он сильно изменился, под глазами были мешки, всё лицо сморщилось, и впалая его грудь стала как будто ещё уже. Мне он не обрадовался и на все расспросы отвечал неопределённо и неохотно, точно умоляя, чтобы я скорее оставил его в покое. Подав на прощание ему руку и взглянув на этого полуживого человека, я вспомнил слова Марии Ивановны: «Ведь большой беды для него не произошло никакой»…