Машинист
Серенький жил с матерью в железнодорожной будке на 216-м километре. Прямо перед окнами насыпь с блестящими рельсами, а дальше уткнулись в синее небо высоченные сосны и ели. Они гораздо выше серых телеграфных столбов, что тянутся вдоль путей. Среди сосен и елей изредка можно увидеть березу, осину и даже молодой дубок. Лес окружил со всех сторон небольшой желтый домик. И будто сказочный богатырь взмахами волшебного меча рассек бор у самого порога, да так и оставил стальные клинки-рельсы на насыпи...
Сколько себя Серенький помнит, он все время живет здесь. Редко, может быть, раз или два в месяц, мать берет его с собой в город. Это шестнадцать километров отсюда. В городе они ходят по магазинам, делают разные покупки по хозяйству, заходят в парикмахерскую, где Серенького сажают в кресло на специальную подставку и в два счета состригают светлые, как пшеничная солома, лохмы. Не наголо, конечно, — под бокс. Постригут, а потом побрызгают из пульверизатора одеколоном. И весь день мальчик ощущает этот непривычный запах. Бывает, на дневной сеанс ходят в кино. Долго в городе не задерживаются: мать Серенького работает путевым обходчиком и следит на своем участке за железнодорожным полотном, встречает и провожает с желтым флажком в руке каждый поезд. К пяти часам вечера они должны быть дома: пройдет из Ленинграда на Полоцк пассажирский.
В город и обратно они ездят рабочим поездом, который специально останавливается на разъезде, чтобы захватить их.
Ходит Серенький с матерью по городу и удивляется: как много тут людей! Как деревьев в лесу, не сосчитать. И дома стоят один к другому вплотную, есть даже многоэтажные. Наверное, тесно людям в городе: снуют, ку-да то торопятся, как муравьи па своих узких лесных дорожках. И постепенно эта городская суета охватывает и их с матерью. Вот уже и они куда-то спешат, стараются не отстать от других, хотя им совсем некуда торопиться. Рабочий поезд отправится лишь через два часа, а до вокзала рукой подать.
Разъезд находится далеко от города, и их маленькая будка окружена дремучими лесами, но Серенький не скучает дома. В любое время года у него дел хватает: зимой катается на доске с ледяной горки, спускается на лыжах с крутого откоса, вместе с Лайкой ходит в заснеженный лес распутывать мудреные цепочки звериных следов, наблюдает за снегирями, облепившими ольховый куст, будто красные фонарики, слушает сварливые крики потревоженных лосем сорок; иной раз увидит белку, лисицу, зайца. А дятел совсем не боится его. Прямо над головой долбит и долбит сухую сосну. На чистый снег просыпается коричневая труха, бабочками планируют вниз лепестки коры.
Осенью, когда в лесу особенно тихо и торжественно, собирает белые грибы, бруснику, костянику. Прямо на глазах лес меняет свой цвет: из ровного зеленого становится пятнистым. Нежно пламенеют осины, ядрёной желтизной наливаются березы, огненными брызгами то тут, то там сверкнет кружевная рябина. И папоротник под ногами будто ржавчина прихватила, выела по краям и в середине...
Да что говорить, в лесу всегда интересно. Он ведь живой, лес-то! Стоит подуть ветру — и деревья начинают разговаривать друг с другом, рассказывать разные интересные истории. И тот, кто умеет слушать лес; никогда не спутает голоса деревьев. А у сосны, ели, березы, осины голоса совсем непохожие — у каждого дерева свой собственный.
Но больше всего Серенький любит встречать поезда, особенно пассажирский — Ленинград — Полоцк, который проходит мимо разъезда днем. Он проносится ровно в семнадцать ноль-пять. Минута в минуту. Сначала слышится далекий паровозный гудок. Машинист предупреждает Серенького и мать, что пассажирский уже прогрохотал через железнодорожный висячий мост в трех километрах от них. Из-за сосен поезда не видно, но над вершинами серыми тугими шапками взлетает дым. Много таких шапок разбросано над бором. Поезд идет на подъем, и машинист не жалеет пару.
Мать спешит из дома и па ходу вытаскивает из кожаного чехла свернутый в трубку желтый флажок. Видно, как из сиреневой дали, где блестящие рельсы сливаются в одну нитку, вымахивает лоснящийся разгоряченный паровоз. Он становится все больше и больше, его покачивает из стороны в сторону, из короткой трубы волочится длинный хвост жирного дыма.
Вот так однажды сухим знойным летом из трубы вместе с дымом вылетела какая-то горящая пробка, и, когда поезд прошел. Серенький увидел, как зазмеились под откосом маленькие языки пламени. Вместе с матерью они не медля залили тлеющий мох и жухлую траву. А ведь мог быть и пожар!
Все ближе пассажирский, уже видна на черной маслянистой груди паровоза красная звезда, слышно, как стучат, торопятся колеса, как разноголосо шипит в разных трубках пар. Серенький стоит рядом с матерью и смотрит на будку машиниста. Парамонов тоже смотрит на них из-под лакированного козырька форменной фуражки. Лицо у него загорелое, обветренное, скулы выпирают, как две печеных картошки, глаза прищурены. Усы у него густые, темные, и кончики загибаются кверху, как у маршала Буденного. Машинист едва заметно что-то трогает там внутри рукой, и тотчас раздается негромкий добродушный гудок. Это Парамонов поздоровался с ними. Мать держит перед собой желтую трубку флажка. Глаза у матери синие, длинные ресницы загибаются кверху. Из-под косынки выбивается черная прядь и трепещет на ветру.