Паровоз заслонил собой полнеба, и, чтобы увидеть машиниста, нужно задирать голову. С шумом, лязгом, грохотом проносится мимо состав, и вот уже виден лишь затылок машиниста. И широкая спина, обтянутая синим кителем, Летят мимо длинные цельнометаллические вагоны с белыми табличками на боку. В окнах видны люди. Лиц рассмотреть невозможно, какие-то бледно-желтые пятна.
Пронесется пассажирский, помаячив напоследок черным проемом последнего вагона с красным фонарем, и исчезнет вдали, где рельсы снова сходятся в одну блестящую точку. Далеко-далеко разнесется над притихшим лесом продолжительный прощальный гудок. И станет тихо. Лишь с высоких потревоженных сосен, что у самого полотна, еще долго будут сыпаться вниз сухие иголки, да теплый рельс, если к нему приложить ухо, будет тоненько и мелодично звенеть.
С Парамоновым Серенький познакомился этой весной , когда на их участке ремонтировали путь; снимали старые расплющенные рельсы и вместо них устанавливали новые, с железобетонными шпалами. Несколько дней окрест разносились стук молотков, лязг железа, людские голоса. Серенький с утра до вечера крутился возле рабочих, но они на него почти не обращали внимания. Да у них и времени не было: нужно скорее отремонтировать путь.
Пассажирский остановился напротив будки — ремонтники не успели к приходу поезда закрепить болтами рельсы — и машинист соскочил с железной подножки поторопить их, хотя и так было видно, что они стараются изо всех сил.
Мать стояла у будки, и в руке у нее был развернутый красный флажок. Впрочем, машинист и сам знал, что на этом участке идут работы, и еще задолго до разъезда замедлил ход.
Парамонов был высокого роста, широкоплечий и очень серьезный. И еще, на что обратил внимание Серенький, — чисто одет. Обычно машинисты ездят в замасленных куртках и мятых фуражках, а на Парамонове все было опрятно, фуражка новая с белыми шнурами и блестящим лакированным козырьком. Поговорив с бригадиром в оранжевой безрукавке, Парамонов подошел к ним. Наверное, он был не очень разговорчив, потому что долго молча смотрел на мать. Мать первой отвела взгляд и стала сворачивать и разворачивать красный флажок, и Серенький заметил, как на щеках ее вспыхнул румянец. И тогда машинист перевел взгляд на мальчика.
— Волков не боишься? — спросил Парамонов.
— Волков? — удивился Серенький. — Я их ни разу не видел.
Парамонов закурил длинную папиросу, повернулся к матери:
— Замечаю, давно вы тут?
— Сыну было два года, когда сюда перебрались, — ответила мать и зачем-то взъерошила Серенькому густые соломенные вихры.
— Давай познакомимся, — протянул ему большую руку машинист. — Парамонов.
Мальчик растерялся — ему еще никто из взрослых не протягивал руку — однако осторожно ухватился за широкую ладонь сразу двумя руками.
— Серенький, — тоненьким голосом сказал он и шмыгнул носом. Ему самому не понравился собственный голос. Для пущей солидности откашлялся и сплюнул себе на сандалет.
— Кто-кто? — переспросил машинист.
— Серенький... — растерянно повторил мальчик и покосился на мать, дескать, такой большой, а не понимает...
— Какой же ты серенький? — улыбнулся машинист. — Ты яркий, как цветок-ромашка... Значит, Сергеем тебя величают? Выходит, мы тезки с тобой, а? Меня тоже Сергеем зовут.
— Парамонов, прокатите на паровозе? — осмелел Серенький. — Я ничего трогать не буду.
— При одном условии: ты позабудешь, что когда-то был сереньким. Ты теперь Сергей... Как по батюшке-то?
— У меня нет батюшки, — ответил Сережа. — Только мама.
— А где же твой... — Парамонов взглянул на мать и осекся. Когда он снова повернулся к Сереже, лицо у него было виноватое. — Я прокатил бы тебя, тезка, а как мать? — И он снова посмотрел на нее.
— Мам, можно? — умоляюще взглянул на нее и Сережа.
— О чем вы тут толкуете? — нахмурилась мать. — Это же поезд, а не автобус, который можно где угодно остановить...