— Мой рыцарь, ты раздражён. Будь осторожен. С таких речей начиналось падение Денницы, — Госпожа целует капитана в губы. Капитан улыбается; попугай с его плеча тянется к Госпоже, надеясь тоже получить поцелуй. Он делает скорбное лицо (у этого — непростого — попугая есть лицо), показывая всем своим видом, что он тоже устал от льдов и людей, что столько лет службы не шутка, что он одинок и отважен, и прекрасен, и дважды одинок, и достоин поцелуя. Госпожа, впрочем, не замечает его порыва, она уже у стола, наливает капитану кофе с молоком, кладёт на тарелку горячие булочки с корицей, его любимые. Попугай зевает, хлопает крыльями, как бы говоря, что не очень-то и надо. Сличенки, не смеющие приближаться к архангелу, кланяются из дальнего угла трапезной, где завтракают на цыганский манер — едят крепчайший варёный азербайджанский чай и курят сигареты Партагас.
— Возможно, он был прав, — говорит капитан.
— Кто? — спрашивает Госпожа.
— Денница.
— И это говоришь ты, воин Света! Ты, по приказу Бога сбросивший отступника с неба в ад! — Госпожа встревожена. — Тебе надо отдохнуть, милый.
— There’s no discharge in the war, — печально усмехается капитан в ответ. — Зачем мы здесь? Зачем это место вообще существует? Зачем здесь убивают, угнетают, унижают друг друга все эти так называемые люди? Зачем обманывают? Детей обижают зачем? Вот про детей-то я особенно не понимаю. Зачем Он создал людей? Зачем допустил их жить так? Зачем Ему их ложь? Зачем их срам, смрад и страх? Зачем Ему слёзы детей? Чего Он хочет?
— Остановись, Он всё слышит!
— Ты полагаешь, Бог — шпион?
— Опомнись, замолчи. Опомнись! Замолчи! — Госпожа садится рядом с капитаном, обнимает его за плечи. Попугай, смущённый невероятной сценой, благоразумно улетает к цыганам. — Вспомни, сколько добрых, благородных, красивых, умных, честных, талантливых людей мы встречаем в наших странствиях. Они ведь не только воюют, убивают и крадут. Они ещё и защищают, примиряют, лечат, заботятся, любят… Бог благ!
— Всё, всё, что сделали они хорошего и доброго, не стоит одной слезинки ребёнка, — упрямится капитан. — И всё, что сделано, уже заранее неправедно, неправильно. Потому что слезинка эта уже пролилась. Их будущее обессмыслено! Зачем? Я ведь не их не понимаю! Я Его не понимаю! Ему-то это зачем?
— Ты и не должен Его понимать. Он непостижим.
— Как можно служить Тому, кого не знаешь? Не понимаешь?
— Ты что, Достоевского начитался? Нельзя так. Что люди скажут? — Госпожа показывает на копошащихся в углу Сличенок. — Не теряй лицо. Ты же архангел! Ты ближе к Богу, чем мы все, а хнычешь, как засранец из Саранска. Делай, что должен… Не надо ничего понимать… Делай добро…
— И будь что будет, — машинально договаривает девиз капитан. — Ты права. Вздор! Это я от людей нахватался. Заразился. Жалко мне их. И вот детей ихних ну так жалко, прямо не могу… Чорт! Сейчас Волхов и Жёлтый придут, а я тут расклеился совсем… Надо перевода попросить куда-нибудь, где людей нет. На Юпитер, что ли…
— Я там служил, — вдруг высовывается из примыкающего к трапезной камбуза юнга, — место весёлое. Бури, газы… Кометы падают… Скучно не будет. Если добьётесь перевода, возьмите с собой.
— Обязательно, — несколько удивлённо оборачивается к нему капитан.
— Ты что, всё слышал? — очаровательно покраснев, вскидывается на юнгу Госпожа.
— Я… — начинает думать, что ответить, Юнг.
— Ты ничего не слышал, юнга, — приказывает Госпожа.
— Я ничего не слышал, Госпожа, — говорит ей Юнг и потом обращается к капитану. — Ещё булочек, сэр?
— Булочек? — не понимает архангел и глядит в тарелку. — А где все булочки? Их было три…
— Пять, если быть точным, — улыбается Госпожа. — Ты их все съел. И даже не заметил. От волнения.
— Это… — теперь уже краснеет капитан, — я… автоматически… Пока говорил. Как же я говорил? И ел при этом? Одновременно говорил о Боге и слезинке ребёнка и жевал булочки! Бог и булка! Как это совместно? С корицей! Ералаш!
— Ты на Земле. Здесь так. Здесь даже Бога едят. В виде булки. Им так понятнее. Бог понятнее. А посему — делай, что должен…
— И будь что будет, — окончательно приходит в себя капитан.
В трапезную вваливаются Жёлтый медведь и волк Волхов.
— Корабль на автопилоте. Можете перекусить, — приглашает архангел.
Медведь и волк, соря узорчатыми мягкими снежинами, рассаживаются по своим стульям.
— Архистратиг, — обращается к капитану волк, — у нас тут спор вышел. Зачем Бог терпит зло?
— И эти о том же, — невольно проговаривается Юнг.
— Он не терпит его, — отвечает солидно капитан. — Он отвергает его, преследует и побеждает.
— Это богомильство, — умничает Юнг.
— Бог творит добро, — продолжает капитан.
— Но он же знает, что люди в жопе. Почему не извлечёт их оттуда? — настаивает волк.
— Он помогает им. Слышит их молитвы и спасает, — с достоинством поучает капитан, как будто сам никогда не сомневается.
— Это раз-то в год и семь только кейсов! Негусто! Отчего бы всех не спасти? Что мешает? Лукавый так силён, что ли? А мы на что? Ужель не смеют командиры чужие изорвать мундиры?.. Ты только скажи — уж мы пойдём ломить стеною… — рычит волк.
— А этот Лермонтова… — замечает Госпожа.
— Что Лермонтова? — огрызается Волхов.
— Начитался.
— Богомил, — цедит сквозь зубы юнга.
— Что ты сказал? — вострит уши волк.
— Что слышал.
— Кто богомил?
— Ну уж во всяком случае не я, — повышает голос Юнг.
— Да ты просто салага, — шерсть на волке дыбится.
— Товарищ капитан, матрос Волхов обзывается, — незамедлительно ябедничает юнга.
— Точно! Пора на Юпитер. Измельчали вы тут. Слов дурацких назапоминали. Ругаетесь, материтесь, как… как люди какие-нибудь… Да и сам я хорош… Чертыхаюсь, ною — а ещё архангел Господень! Измельчали. Всё! Дойдём до скита, отмолим избранных — и на Юпитер! — гневается капитан. — А что до спора вашего… Делай, что должен, и будь, что будет. Делай, как я — делай добро. Вот мой ответ. Мой приказ.
— Вот и я ему толкую — служи и не суди, — ворчит медведь.
— Люби и не парься, — добавляет юнга.
— Слушаюсь и повинуюсь, — смиряется волк. — Кстати, о Лермонтове, — меняет он тему. — Русская поэзия страсть как хороша. Так хороша, что я даже в пед подумываю поступить. Буду русских русской словесности учить, чтоб не унывали.
— Перед экзаменом побриться не забудь, — жалит Юнг.
— Измельчали, факт! — парирует Волхов, не глядя на юнгу. — Но кроме русской много и другой классной словесности имеется. Вот, к примеру, — и он громко декламирует какие-то обрывистые, как лай, слова.
— Никак по-китайски? — вслушивается попугай.
— Не иначе, — кивают цыгане.
— Это были стихи китайского поэта Мао Сю-пу, — поясняет, додекламировав, чтец.
— Знаем, слышали. «Погребальные песни «Курску» называются. Цзян Фэй-ни лучше читает, — произносит юнга.
— Какой ещё Цзян? — обижается волк.
— Фэй-ни. Знаменитый китайский актёр. В «Красной скале» играл, — торжествует сноб Юнг.
— Умник. Ты, небось, и по-китайски-то ни бельмеса не знаешь, — отвечает волк.
— Если говорю я языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, то я медь звенящая и больше ничего, — цитирует Юнг.
— Ну всё, хватит! — капитан встаёт во весь свой великий рост. Его глаза сверкают, как на иконе, где он изображён низвергающим в ад Люцифера — в латах из чистого солнца, с копьём в руке и Божией правдой в сердце. — Внемлите мне, солдаты любви, воины Света!
Солдаты и воины вытягиваются по стойке «смирно»: медведь — дожёвывая малиновый пирог; волк — жалея, что весь завтрак проболтал и пробранился с юнгой, а к миске с Педигри так и не притронулся; Госпожа — радуясь, что архангел снова в форме.
Цыгане, хоть и не воины Света, но перестают шептаться и гасят окурки о подошвы резиновых тапочек, в которых обычно слоняются по ковчегу.
— Я знаю, почему все мы нервничаем. Знаю, почему суетимся, хоть и не пристало нам! — говорит архистратиг. — Мы задумали неслыханное. И опасаемся, что Бог откажет нам. Некоторые из нас до сих пор убеждены, что мы затеяли пустое и опасное дело, — капитан грозно смотрит на юнгу.