— Ты понял, Бур? — выдохнул тот, что обернулся первым.
— Чего?
— Чего-чего! Это же тот математик, шизик-теоретик.
— Перельман что ли? — не понимал Бур.
— Ну какой Перельман, ты чего, Бур. Я ж тебе фотку показывал… Дублин!
— Это который у Вити Ватикана «Трест Д. Е.» спёр?
— Ну!
— Да ну!
— Ну я тебя говорю. Точно он.
— Десять лет уже прячется. Хитёр. А ведь не скажешь по нему. На вид так — тряпка какая-то. И алкоголик. Не, не он, наверное, обознался ты, Щуп. Там на «Тресте» миллион был, а этот на миллионера не тянет.
— Он, он, точно тебе говорю.
— Ну если он, так пойдём грохнем его. Сколько Ватикан за него платит?
— Полтинник. А если деньги вернём, хоть часть — половина наша.
— Да нет давно там этих денег! — возбудился Бур. — Завалим его, пусть полтинник всего, зато верный, чем с долгами разбираться, пытать человека. А вдруг у него и нет ничего, давно пропил всё, а его пытают, несправедливо. А то — завалим, и человеку приятно, что не пытали. И нам копейка трудовая не помешает.
— Здесь нельзя, ты чего! — зашипел Щуп. — Не дай бох узнают, невъездными сюда станем, а они ещё и в Шенген настучат, так и в Шенген визу никогда не получим. Сгниём в совке.
— Да никто не узнает. Я быстро, одна нога здесь, вторая там. Шмальну и ходу. Ты жди в машине за углом. У нас же через час самолёт, пока хватятся, то, сё, мы уже в воздухе — и дома!
— Забудь, Бур, забудь, зря я тебе сказал, не заводись. У меня получше план. Здесь чехлить его не будем. Тут заграница, жизнь здесь хорошая, мирная, зачем же её портить. Мы же с тобой жить сюда скоро переедем. Зачем же повышать тут уровень преступности? Это в совке без разницы — трупом больше, трупом меньше. Там если «Курск» тонет — сто трупов, чечены вертушку сбивают — сто трупов, шахта горит — сто трупов… А здесь людей берегут, какому-нибудь дебилу-децепешнику такие почести и заботы, как будто он герой труда и обороны. Тут при любой чрезвычайке — один, три, пять, ну десять от силы погибнет человек. А у нас никак не меньше ста, беда всё спишет, хоть вон «Хромую лошадь» возьми… А тут не так, тут каждый чел на виду и на счету. Грохнем — заметят, обязательно заметят.
— Короче, Щуп, чего предлагаешь, — утомился слушать Бур.
— Вот мы сейчас в Москву летим. Этот Дублин в Константинопыле живёт. С сыном десятилетним. Души в нём не чает. Сына здесь чего-то не видно. Дома, стало быть, остался. Вот заберём мы сынка, пока папаши нет. Подержим пару недель, а потом папаше скажем — что? испугался? Хорошая новость — жив твой сынок. Пока. Плохая — деньги верни. Вернёт — хорошо, половина наша. Не вернёт — грохнем математика. Полтинник наш.
— А сынка грохнем?
— За сынка Ватикан не платит.
— Ну и слава богу. Не люблю детей… это самое…
— Чего?
— Убивать.
— Никто и не просит. Хотя, сам знаешь, в таких делах зарекаться нельзя, действовать будем по обстановке.
Туристы сели в арендованный Ситроен и поехали в аэропорт. Бур закурил и спросил:
— Щуп, а сколько ещё осталось?
— Трое, Бур. Математик этот. Ещё артист. И банкир.
— Кистин, что ли?
— Ну да, Кистин.
— А Френкель, по цементу который?
— Я же тебе говорил, Бур, он неделю назад сам помер. Инфаркт.
— Так давай Ватикану скажем, что это мы его. За него же стольник полагается, жалко стольника-то, а, Щуп.
— Да ты чего, Бур! А репутация? Нам заказчики верить перестанут.
— Плевать на них. Мы ведь завязываем после этих троих.
— Я подумаю. И кстати, когда вернёмся, с кого начнём?
— Ты же сам сказал, с математика. С сынка его, точнее. Он же один дома.
— Да это я только потому, что повстречали мы его. А по плану у нас Кистин следующий, за ним артист, а уж напоследок этот лох. За него меньше всего дают. И разобраться с ним легче всего. Ни охраны, ни ума, ни силы. Десерт! Что, по плану пойдём, или как?
— Как скажешь. Мне ведь и всё равно. Что так, что так.
— Ладно, по дороге обсудим, с кого начать.
Так Глеб остался жив. Он поел, вернее, попил жадно пива, тупо уставившись в тарелку с пиццей. Потом покорно явился в суд. Его приговорили к десяти суткам ареста, продержали со знакомыми джамахирийцами под замком только три дня и четыре ночи и выслали из княжества. Роуминга всё не было. Все деньги ушли на штраф и оплату тюремных сэндвичей.
В самолёте его попутчиками оказались опять братан и лысый, но они не узнали его (напились ведь тогда, на самом деле, до остекленения), познакомились заново и, как водится, знакомство отметили. Но Дублин совсем не пьянел, горе и страх были сильнее вина. Он только на Аркадия теперь надеялся — что поможет ему вылечиться от алкоголизма и денег ещё займёт до первой работы, хотя и неудобно это, не отдав прежнее, вновь занимать.
Он летел в родную страну, плотно населённую его врагами: генерал Кривцов, лейтенант Подколесин, Витя Ватикан и его лучшие киллеры Бурмистров и Рощупкин (Бур и Щуп), ещё какие-то неустановленные нечистые личности, чьи-то несуразные тени и мерзкие маски — обступили уже его и его мальчика, готовили им большую боль, таились, перешёптывались, перемигивались, подгадывая, как бы пострашнее напасть. Но Глеб и не ведал, что есть у него враги, тем паче — у его Велика. Не ведал, что в какой бы тихой судьбе ни прятал человек себя и своих близких, чтоб как-нибудь не разбудить какого лиха, злые люди всё равно найдут их и достанут, и сделают им своё зло (ибо злодеи чувствительны и чутки и сквозь любые стены способны расслышать слабое дыхание человеческой нежности).
Он, хоть и очень огорчённый итогами поездки, в то же время и очень радовался, что скоро увидит сына. Самолёт снижался к русской земле, правильнее сказать, к русскому снегу.
§ 21
В аэропорту Глеба встречала Надежда, чего он никак не ожидал. Она объяснила, что поскольку никак не могла дозвониться ему, уже второй день приезжает в аэропорт встречать все рейсы из Пулково и Домодедово.
— Как Велик? — спросил Глеб.
— И-и-и-и, — запищала в ответ Надя.
— Ты почему плачешь? — спросил Глеб.
— И-и-и…
— Надя! Что случилось?
— И-и…
— Наденька…
— Ве… и-и…
— Надя!
— Вели-и-к… Вели-и-и-и-и… Велииик… пропал, — выплакала, наконец, Надежда ужасающее известие.
Душа, смягчённая любовью, — отличный проводник боли. Страдание в такой душе (а именно такая была у Глеба, прозрачная от нежности к сыну) распространяется с невообразимой скоростью; невообразимой, но всё же небеспредельной. У Глеба ещё было несколько мигов, пока боль и ужас двумя бешеными бесшумными лавинами неслись на него, забивая глаза и мысли ярко-яростной ядовитой темнотой. Он ещё успел задать вопросы:
— Как пропал?
— Не знаю. Звонила им, не отвечали, пошла на квартиру к вам — их нет. День нет, два нет, беда…
— А где Аркадий?
— Тоже исчез, — пыталась не плакать Надя.
— Может, у знакомых где?.. — готовился расплакаться Дублин.
— Всех обзвонила, обошла я, Глебик, нету их нигде! Нету!
— Отъехали куда? В поход там, на лыжах там что ли? Или в Выборг к Доре погостить? Или гуляют… там, придут ещё?
— Да где ж им гулять? И какой поход, что ты, Глебик? К Доре зачем? Беда у нас, милый, беда, а не поход. И не Выборг.