Джини постоянно читала мне лекции. Ее отец был профессором, и она переняла некоторые его манеры. В юности мы сблизились еще сильнее, ведь ни одна из нас не горела желанием обсуждать мальчишек, хихикая, как дура. Джини нравились просторные, полные сквозняков каверны вроде музеев, библиотек, театров и вокзалов. Мы ездили в поездах, отправлялись на поиски приключений в моей машине, гуляли под каменными пилонами железнодорожной эстакады, встающей в сотне футов над нашими головами: арки врезались в колонны, превращая пространство в галерею с высокими сводами — в неф разрушенного собора или великанью дорогу, усыпанную их мусором, презервативами, мятыми холодильниками, помеченную граффити и мочой.
В июле… тогда мы пошли в парк.
Там была пристань или лодочный сарай — что-то в этом роде, не помню точно. Деревянный, ощетинившийся занозами остов у воды. Мы были там одни, смотрели на зеленую, прохладную гладь пруда, гадая, что за незримая тварь оставила круги на поверхности. И Джини что-то сказала, не помню что, но я подумала, будто она меня оскорбила. Такое уже случалось. Она часто говорила раздраженно. Особенно хорошо ей удавалось смотреть свысока. Но на этот раз мое терпение лопнуло. Меня от нее тошнило. Волна отвращения, питаясь безмолвной обидой и страхом, встала из отравленных глубин души. Эти чувства открылись мне в один миг — во всей своей полноте.
Я пошла по тропинке через рощу — кратчайшей дорогой из парка, видя, как иду домой, точно по карте. Джини побежала за мной, требуя объяснить, почему я ухожу, ничего не сказав.
Развернувшись, я повторила ее слова. Это была отговорка. Она сказала что-то, а потом спросила, хватит ли у меня духу — кажется так.
Ее это взбесило.
— Я не это имела в виду, — протянула она, презрительно закатив глаза. Эта гримаса превратила ее в капризную девчонку, и я почувствовала себя увереннее. Гнев пересилил страх.
— Да, — тихо ответила я. — Но ты должна была знать… должна была чувствовать, что я пойму это так.
— Не глупи!
— Тебе стоит лучше подбирать слова, Джин.
Не думаю, что мне хотелось…
Я выросла, веря, что ничего больше не желаю, кроме как идти с ней одной дорогой, а потом поняла, что именно потому и бросила ее.
Повернувшись к ней спиной, я спокойно пошла по тропинке, спрашивая себя: неужели мне этого хочется? Я правда все так разрушу? Сейчас?
Казалось, связующая нить между нами истончилась, и мне хватило сил, чтобы разорвать ее.
Неужели я действительно это делаю?
Помню, как чувствовала ее молчание за спиной, словно это она от меня отвернулась.
Это происходит? Наяву?
… Я ее бросаю!
Я твердила себе, что все кончено, я не вернусь, и она ко мне не придет — несколько часов, прежде чем в это поверила. Вообразила, как тяжелое черное лезвие гильотины, размером со стену, медленно падает между нами, и остается на месте. Этого человека никогда не было, сказала себе я. Не существовало. Я выкинула ее из головы.
Солнце, заглядывая в дымные стекла, одаривает нас тусклыми, свинцовыми сполохами, мелькающими над пыльными соснами вдоль путей. Под нами неровно грохочут рельсы, а Джини — спиной к окну — кажется тенью. Ее фигура будто бы обретает глубину, замещая свет собственным мраком.
Позже я услышала от нашего знакомого, что она легла в больницу.
У нее за спиной огромные пенные шары, пирамиды, и высокие бледные башни — клубы сверкающего белого пара летят все быстрее и быстрее. С тонких, нацеленных в небо труб, увенчанных оранжевыми огнями, срываются ленты горячего воздуха, дрожащие на ветру, будто незримые флаги.
Бормотание над головой теперь напоминает болтовню, почти смешки. Затем оно обрывается.
— Боже! Столько лет прошло! — говорит Джини, вздернув подбородок. Я перевожу взгляд с сухожилий на ее шее на рассеянный бледный свет за стеклом.
Поезд разгоняется до гипнотической скорости. Шипя, он рвет на куски мир снаружи, словно бы смешивая в блендере землю, деревья, дома, механизмы и небо, а стекло странным образом отделяет тишину купе от ужасного насилия за окном. От этого зрелища внутри у меня все немеет, и голова становится тяжелой.
Она часто говорила со мной о «трении». Трение среды означало, что отделы разума или сознания создавали вокруг белый шум, доводивший ее до отчаянья. Она видела себя в колесе механизма размером с мир. Даже больше.