— Как тебе идея, что безумие — это хищник или паразит, и можно увидеть только его влияние на жертв?
Я сказала, что это интересно.
Она была одержима темой безумия. Даже в прошлом, легкомысленная и глупая, я знала, что ей все больше нравится чувствовать себя трагической героиней.
— Я закрываю глаза, заглядываю в голову и вижу поршни, колеса, блестящий метал, — горячо говорит она. — Они не возникли внутри или снаружи, но тянутся отовсюду.
Ее слова возвращаются ко мне — роем смутных воспоминаний.
— Со временем — если все случается одномоментно — части механического сознания переходят в другой… временной режим и становятся вечными, а это значит… древними? Или, может, юными, или старше-моложе-старше-моложе?
Это был ее конек: сознания, пожирающие друг друга, раздирающие на части. Одно поглощает другое. Действие всегда описывалось в терминах обеда, но результат был иным. Не переваривание. Не выхлоп. Ассимиляция. Использование. Утрата.
Она думала, что части людских разумов объединялись в межличностную машину, а может, и не одну. Иногда они отрывались, как куски плоти от остова, а иногда оставались на месте. Порой к тем, что оставались, хозяин сознания доступа не имел, но так было не всегда. Безумие в кавычках означало, что чей-то разум или его фрагмент утрачены или поглощены межличностными машинами, сознанием иного рода, которое действует по собственной схеме причинно-следственных связей — полностью, частично, на миг, надолго, эпизодически, постоянно или навсегда. Иногда захват был так короток или столь мал, что о нем и не подозревали. Кто-то сходил с ума на долю секунды. Использовались части рассудка. Хищниками были мысли других существ, прошедшие через чужой мозг, и сознания, собранные из осколков других разумов. Длинные архипелаги свихнувшихся людей, бешеные животные. Пылинки безумия, сокрытые в предметах, растениях, камнях, зданиях.
Эти машины состояли из материи и духа и тянулись в наше измерение извне. Их ткани одновременно принадлежали и не принадлежали им… Они действовали не по нужде — ближайшей аналогией был бы секс, совокупление, связанное с пожиранием. Эти машины строили себя сами — некоторые были гравитацией, иные — пустыми пространствами, или светом, или даже тьмой и холодом, понятиями, которые обычно считались строго негативными: смертью, отсутствием и безмолвием; цветами, жестами, предметами, собранными по определенному признаку… эмоциями, символами, сталью и медью и кровью и неименуемыми вещами… деяниями… подземной слизью… множествами, запахами, текстурами… С одной стороны, они были телами, с другой — разумами, и прочим — до бесконечности — насколько хватит фантазии. Сущность машин проявлялась при взгляде на них, а еще в связях между измерениями — работа была их сутью, как колеса — частью автомобиля.
— Это организмы, — сказала она. — И в то же время они могут планировать, видеть абстрактные связи… словно делают математические вычисления. Их — не одна, и не тысяча… у них нет причин для действия… нет причин, — она заговорила быстрее, почти лихорадочно. — Они свободны! На самом деле свободны!
Я просыпаюсь. Джини смотрит в никуда — не то чтобы в окно, но прямо перед собой. Я не могу понять, слышу ли болтовню снова. Думаю, мне мерещится. Земля за окном кажется узкой, как средневековый пейзаж, далекий и кишащий людьми. Солнечные зайчики, восьмиугольные, оранжевые и белые, скачут по лицу. Мы влетаем на станцию — в мгновение ока, и на моих глазах лица людей, ожидающих местного поезда, сливаются в полосу. Я начинаю засыпать, и Джини поворачивается ко мне. Может, она хочет поспать, прислонившись спиной к окну.
На закате мы прибываем на край долины. Скалы несутся навстречу поезду, как геркулесовы столбы, расступаясь с ужасающей скоростью.
Мы меняемся местами. Я сижу у окна. Меня охватывает возбуждение — в груди, в теле течет жизнь, как чистая вода или постоянно ускользающая благодать. Теперь мы несемся на всех парах. Синева наполняет долину внизу и густеет, заливая все вокруг сумеречным зернистым индиго.
Эта тьма — прямо напротив меня — тянет вверх корявый палец, похожий на клуб дыма. На уровне глаз зажигается звезда, и я понимаю, что в долине туман — тонкая пелена мглы висит в небе, индиговая лента — воздух, что нас разделяет, а «палец» — не дым, а прореха в белом облаке.
Подо мной земная кора. Под ней магма. Пройду дальше — сквозь ядро — и снова коснусь земли, океанского дна. Потом будет морская вода. Воздух. Граница атмосферы. А затем бездна, прямо у меня под ногами. Земля — маленькая трапеция над зияющей пустотой. Космос — по обе стороны от меня, передо мной, за моей спиной — тянется в бесконечность. В этой пустоте я вижу планету, словно фонарик над дверью в конце темной улицы — не как лампочку, встроенную в потолок, или что-то, находящееся в другом измерении, но как часть окружающей меня среды. Между нами только стекло, немного воздуха и безбрежность пустоты. Падение, которое займет годы. Долгие, долгие годы.