Один раз мы поменяли двум противным прыщавым англичанкам кроличью ушанку и шелковый красный флаг с бахромой и надписью «Дружина 298 школы» на поношенные кроссовки и несколько аудиокассет «Talking Heads».
Операция оказалась выгодной. Флаг был куплен за три рубля у пионеров, которые выкрали знамя из собственной школы. Ушанку дольщик сорвал с головы пассажира метро, успев взмахнуть рукой за секунду до того, как дверь в вагон захлопнулась и поезд укатил в туннель. Между тем одна только кассета с модной музыкой стоила в те годы не меньше 25 рублей.
«Говорящие головы» забрал себе приятель. Мне при разделе достались кроссовки. Они были хорошие… почти новые… но — 38 размера.
Я договорился продать кроссовки знакомому. Встреча с ним была назначена в полуподвальном кафе на улице Жуковского.
Я пришел, отдал пакет с кроссовками контрагенту, тот заглянул внутрь, не доставая кроссовки из пакета, посмотрел на подошву и состояние шнурков и протянул мне восемьдесят рублей.
На этом коммерческая часть была окончена, и мы купили пива. Я заплатил за свое, а знакомый за свое. Парень рассказывал, что поругался с девушкой. Возможно, с той самой, для которой купил у меня кроссовки. Потом мы купили еще по пиву… а за коньяк платил уже я…
Прямо над нашими головами висел телемонитор, на экране которого нон-стопом транслировались видеоклипы. Звук был еле слышен, а знакомый чем дальше, тем громче орал про свое разбитое сердце.
Потом на экране появилась группа «Black»… а может быть, это не группа, а фамилия исполнителя… выступающего соло… без ансамбля… исполнитель исполнял песню «It's A Wonderful Life»… тем летом эта песня слышалась из каждого открытого окна.
Знакомый, обливая рубашку, допил коньяк.
— «Вандерфул лайф» — это песня, под которую я познакомился со своей девушкой.
— Иди ты!
— Это отличная песня. Я сейчас заплачу.
— Если ты заплачешь, то и из моих глаз потекут слезы, поэтому не надо, друг, давай лучше я куплю еще коньяка, а то, смотрю, твой кончился, а мой — нет, потому что я люблю не коньяк, а пиво, но раз ты любишь эту гадость, то давай, друг… сколько купить?
Грустно вздохнув, знакомый поднялся со стула, встал на стул ногами, потом влез на покрытый скатертью стол и начал вертеть на мониторе ручку громкости.
В дверях кафе появился охранник. В руке он держал кирку, выкрашенную в цвета пожарного стенда.
— Алё! Я не понял!
Приятель нагнулся, взял со стола бутылку из-под коньяка и запустил охраннику в голову. Охранник увернулся и побежал к нам. Приятель еще раз нагнулся, взял стул и лихо разбил окно.
Кафе было полуподвальным. Снаружи окно находилось на уровне тротуара, а изнутри располагалось высоко. Прямо со стола знакомый прыгнул в окно и оказался на улице.
То, что я попытался последовать за ним, было страшной ошибкой. Сидел бы тихо, сказал бы, что знать его не знаю, может, все бы и обошлось. Но я попытался нырнуть следом, разумеется, зацепился за осколки стекла, поскользнулся, грохнулся на пол, почувствовал, как пальцы охранника сжимаются у меня на затылке, и дальше мало чего помню…
Проснулся я в постели долговязой немецкой Детки. Разорванная в клочья, залитая кровью рубашка лежала на полу. Один глаз не открывался вовсе, а второй — почти не открывался. Под волосами на голове нащупывалась громадная рваная рана.
Кровь, натекшая из раны на джинсы, засохла, и теперь брюки не сгибались в коленках, зато их можно было поставить на пол и они не падали.
Детка… голая… огромная… сидела рядом, курила и улыбалась. В магнитофоне играла песня «Englishman In New York». Я проснулся и услышал, как всхлипывает саксофон и Стинг говорит, что не пьет кофе… он, дорогуша, пьет исключительно чай.
Детка просунула руку под одеяло и коснулась моего тела. Там, где она касалась, у меня ничего не болело.
— Я буду называть его шнюзеньке.
— Что это значит?
— The cord. Шнурок.
— Шню… шню…
— Шню-зень-ке. Шнурок.
— Неужели настолько тоненький?
— Настолько длинный… Первый раз такое вижу… Помню, у одного парня, которому я…
Деткиной хозяйки не было дома. Одеваться мы не стали. Голые, на кухне мы, как советовал Стинг, выпили чаю, вернулись в комнату, она еще раз сделала со мной секс, еще раз рассказала про то, что у немецких парней все устроено немного иначе, а потом выдала брюки, чтобы я мог доехать до дома, и выгнала вон.
Деткины глаза… я не отражался в них… ей вообще не было дела ни до меня, ни до моей разбитой головы… все утро она смеялась и говорила про секс с другими… не со мной…
Рана у меня на голове затянулась всего через несколько дней. Рана внутри головы не могла затянуться гораздо дольше.
Западные женщины не были для меня экзотикой. Иногда коммерческие отношения с туристками становились… как сказать?., не только коммерческими. Горбачев пробовал наладить отношения с Рейганом — странно ли, что подданные двух империй тоже искали пути к сближению?
Самая первая американка, проснувшаяся у меня на плече, служила во флоте США. Их корабль пришвартовался у Университетской набережной моего города. Зрелище было невиданное. Потаращиться на него приходили толпы горожан.
Из подробностей ночи с офицером штатовского флота вспоминается лишь то, что перед решающим моментом девушка вдруг вскочила с постели, постелила поверх простыни тряпочку, а когда все кончилось, вскочила еще раз и рванула в ванную: тряпочку следовало постирать.
Но с Деткой дело было совсем не в том, что она — немка. Моя мама говорила потом, что слышала, как во сне я каждую ночь кричал английские слова и всхлипывал. Днем, наяву, я занимался приблизительно тем же.
Как-то она сказала, что хочет со мной серьезно поговорить. Она сказала, что не понимает наших отношений, попросила меня не давить на нее… в ее глазах стоял страх… раньше она не знала, что просто секс бывает ТАКИМ… она видела, что я хочу не спать с ней, а ножом распилить ее на куски.
Сочетание крошечного имени и нереального роста создавало впечатление, будто я сплю с двумя разными девушками. Одна умещалась в ладонях и двух слогах «Дет-Ка»… со второй я как-то шел мимо уличного кафе, в котором обедали рабочие в рыжих строительных касках. Заметив нас, мужчины громко загоготали и стали показывать в нашу сторону грязными пальцами.
Подраться в 1990-м году в одиночку сразу с несколькими здоровенными и пьяными мужиками — это был отличный способ покончить с собой… то, что творилось со мной в тот месяц, было густо замешано на желании умереть… что угодно, лишь бы ЭТО кончилось… поэтому с первого рабочего каску я сбил ногой… а дальше мужики разбежались как перепуганные дети.
Один раз я спросил у Детки, сколько парней у нее было до меня. Она ответила, что больше восьмидесяти. Я сел на поребрик и заплакал.
Я не давал Детке ходить на ее занятия по русскому языку. Я сказал, что если увижу ее с кем-нибудь из согруппников-парней, то выбью ей передние зубы. Уже к одиннадцати утра я напивался так, что не мог встать со стула, и именно в этот момент вставал, чтобы поехать к ней… а по дороге высчитывал, сколько часов осталось до момента, когда она уедет домой… и сколько минут… шутя перемножал в уме восьмизначные цифры.
Не выдержав, за две недели до того, как уехать, она сходила в немецкое Генконсульство на Фурштатской и выписала мне приглашение. Даже заплатила за него сколько-то дойч-марок.
— На. Это подарок. Тебе. Можешь больше не параноить. Оформи документы и приезжай ко мне.
Я посмотрел на бумагу. Под множеством длинных немецких слов, начинавшихся с большой буквы, стояла печать зеленого цвета.
Я спросил, сколько времени может занять оформление документов. Она пожала плечами. Все зависит от советских законов. Может быть, месяц… или два месяца…
Я смотрел, как, ударившись о ее красивое лицо, на асфальт падают клочки бумаги, и лишь потом понял, что обрывки — это порванное моими руками приглашение. Что возможность уехать из СССР и быть с ней я только что своими руками разорвал, кинул ей в лицо… сам все уничтожил.