Я задумался и сел у соснового стола, положив подбородок на руки и глядя на маску. Это отец меня научил сидеть так возле маски, чтобы врасти в нее.
Потом спросил: «Великий Аполлон, ты уверен в этом? Ты не хочешь, чтобы лицо твое было более современно? Тебе сделают всё, что захочешь: золотой венец, ювелирные серьги; покровителям нашим это вполне по силам, а на генеральной репетиции все они будут.»
С вершины Коракса налетел ночной бриз, и пламя лампы задрожало; Аполлон посмотрел на меня темными глазами, без век, и сказал: «В Фигалее ты пообещал, что дашь мне что-нибудь. Я о чем-нибудь раньше просил?»
Утром я вынес маску на свет. Краски поблекли и вытерлись, но резьба — безупречна. Агнон был в театре, работу свою заканчивал; я подошел к нему, открыл шкатулку и спросил, что он об этом думает.
Он долго разглядывал маску, молча, хмуря лоб и покусывая губы. Я уже настроился на то, что он скажет, как обычно, тяжеловесная, грубая, примитивная… Но он поднял глаза — так, словно какая-то боль его охватила — и сказал:
— Боже мой! Как же это было, когда люди с такой уверенностью жили?
— Бог его знает, — ответил я. — Я ее надену и посмотрю, что будет со мной. Ты можешь ее перекрасить?
— Да, конечно. Я ее несколько смягчу, так что спереди почти не отличить будет от современной. Слушай, Нико. Давай я куплю тебе новую и распишу, бесплатно. Просто ты отдашь мне эту — и квиты.
— Ты меня не понял. Ты можешь сделать ее такой же, как была?
Он вынул маску из шкатулки, повертел в руках и поскреб краску пальцем.
— Попробую. Да поможет мне бог. Оставляй.
Он отложил маску в сторону и потащил лестницу вдоль скены. Я помог и спросил, куда подевался его подручный.
— Да я его выгнал, без него работать быстрее получается. Ленив до безобразия, занудлив и почти всегда пьян. Нико, ты когда-нибудь имел с ним дело?
— Только не я.
— Когда я его рассчитывал, он сказал, что это с твоей подачи.
— С моей? Интересно, что он мог иметь в виду. На самом деле, вид у него какой-то… Как его зовут?
— Мидий. Так ты его знаешь всё-таки?
Я рассказал. Пожалуй, в те дни мне даже удовольствие доставило бы посмотреть на него еще раз: выглядел он так, словно всю жизнь прожил беспомощным, убогим неумехой. Быть может я и сумел бы его узнать, если б не борода; но, наверно, память мою его тощие ноги зацепили. Ну кто еще, кроме него, смог бы поверить, что через столько лет, достигнув своего положения нынешнего, я бы унизился до того, чтобы лишать его жалкого заработка?
«Ладно, — подумал я. — Больше я его никогда не увижу.» Так оно и вышло.
На следующий день Агнон не пришел в театр. Кто-то сказал, что он заперся дома и не открывает; чтобы заболел, не похоже; скорее всего гости у него, в постели. А вечером он подошел ко мне в винной лавке и сказал:
— Краска еще не высохла, но пошли; посмотришь.
Он поставил маску на стол, а перед ней лампу. Я молча вглядывался в нее; а глаза Аполлона Дальновидящего, полные непостижимой тайны, смотрели сквозь нас, в неведомую даль. Мы ему послужили. Он вернулся в свое горное логово, словно змея по весне, чтобы вновь обрести юность свою.
Молчание мое обеспокоило Агнона.
— Комната слишком мала, — сказал он. — Надо было в театре тебе показать.
Я, наконец, обрел дар речи:
— Это ты сделал или он сам?
— Я тебе скажу, что я сделал. Узнал, что сегодня был день оракулов, принес жертвы, взял маску с собой и пошел с ней вниз, в пещеру. — Вид у него был несколько смущенный. — Я хотел прочувствовать, понимаешь? Но ведь надо и спросить хоть что-нибудь; и я спросил, что именно должно выражать лицо бога; и пифия ответила — так ясно, что я сам услышал, мне толкование жреца и не понадобилось, — «Аполлон Пифийский». Так что вернулся я домой и взялся за работу.
— Аполлон Локхийский, — сказал я.
Прежде, когда краска стерлась почти до дерева, маска казалась просто лицом бога-Олимпийца, гармоничного и самодостаточного. Но вглядываясь в остатки линий рта, глаз и ноздрей, Агнон нашел утерянные хитрости и намеки. Я смотрел на маску, и у меня волосы дыбом вставали. Теперь это был Двуязыкий, чьи слова движутся к смыслу, как змея в тростниковых зарослях, извиваясь во все стороны. Как может взрослый объяснить всё, что знает, ребенку; а бог — человеку?
Потом я спросил Агнона, как выглядела пифия.
— Знаешь, как выветрелая скала. Беззубая, у нее под наркотиком слюни текли… Но я на нее, по сути, и не смотрел. В глубине пещеры, за треножником, расщелина уходит в темноту; а над ней Аполлон в семь пядей ростом, из золота отлит, а глаза из ляписа и агата. Он наверно древнее персидских войн; и такая таинственная улыбка у него… Я от него глаз не мог оторвать; но что она сказала, слышал.
Я послал за вином и попытался заплатить ему за потраченное время, но он отказался: сказал, не к добру было бы. Прежде чем пить, мы оба отплеснули перед маской вина из кубков своих.
Я спросил, почему он работает в новом стиле, раз его так трогают старые образцы.
— Верни меня назад в блистательный век Перикла, — ответил он, — и дай мне напиться из Леты, чтобы я забыл всё что знаю. Когда-то люди были достойны таких богов. Где они нынче? Они истекли кровью на полях сражений, под тучами мух; или погибли от голода в осаде, потому что слишком были хороши, чтобы соседей своих грабить… Или с песнями отплыли на Сицилию, чтобы сгинуть там на затонувших корабля, в малярийных болотах, или в каменоломнях, уже рабами… Кто выжил и добрался до дома, тех убили Тридцать Тиранов… Ну а кому удалось пережить всё это — те состарились в пыльных углах, под насмешки собственных внуков; потому что в те дни говорить о величии могли только мертвые. Они все ушли, их больше нет; остались только мы с тобой, и мы знаем, что с ними стало… Нико, а что ты станешь делать с этой маской, если наденешь ее?
— Хороший вопрос… Ну, по крайней мере отыграю в ней Эсхила, для которого и сделали ее. Быть может, она мне подскажет что-нибудь.
Лампа зачадила, и Агнон стал ее подправлять. Когда он подцеплял фитиль, на лице Локхия замелькали блики; и казалось, что темная сторона улыбается.
На генеральной репетиции спонсоры спросили Агнона, как я и предполагал, чего это ради он пытается подсунуть им перекрашенное старьё. Он сказал, что ничего не взял за эту работу, — они удивились и напомнили, что заказывали всё самое лучшее. А в этой маске ни изящества, ни шарма; она слишком сурова. Со спонсорами спорить себе дороже, потому я не спросил у них, зачем нужен шарм Аполлону, приходящему возвещать судьбу словами, будто выбитыми в бронзе. Вместо того сказал им, что бог сам выбрал эту маску; совершенно определенно, через пифию; потому что она похожа на Аполлона Пифийского больше любой другой. Тут они примолкли.
Когда эти придурки ушли, Гиллис, куртизанка фиванская, — уже не первой молодости, но еще знаменитая чтением стихов, — подошла расцеловать нас всех. Она видела репетицию и пообещала, что успех будет грандиозный. Микон, механик, подошел спросить, как мне понравился кран: плавно ли работает. Он любил свое дело и переживал за актеров:
— Мне надо, чтобы артист чувствовал себя надежно, иначе он раскрыться не сможет, — сказал он. — Здесь, в Дельфах, мы со старым тросом не работаем никогда. Мое правило — на человека два подъема, на колесницу всего один. В прошлый раз ставили «Медею», так что у тебя будет новый.
Я заверил его, что и у родной матери на руках не чувствовал себя в большей безопасности; и он полез обратно в свою деревянную башню, с бутылкой масла и горшком густой смазки.
Вечером пошел дождь, и настроение у нас подмокло; но рассвет был такой яркий, пронзительный, почти ни ветерка… Когда мы появились в театре, на верхних скамьях уже толпа собралась; а слуги спонсоров суетились с коврами и подушками вокруг почетных мест. Через щели между досками скены всё это смотрелось настоящим событием. Я разделся, нацепил на себя свою летательную сбрую, надел поверх нее белую с золотом тунику Аполлона, а костюмер просунул подвесное кольцо в специальную прореху.