Подошло время начинать землетрясение. Я был настолько взвинчен, что буквально дрожал; как моряк, когда кто-нибудь свистит на корабле. Ну и ладно, пусть начинается, думалось мне, когда я пробежал к резонатору за сценой и начал грохотать там. Эффект был потрясающий. В Сиракузах могут сделать что угодно: там гром гремит далеко или близко, целые колонны падают, а молнии такие — почти слепят.
И вот бог изящно выходит из развалившейся тюрьмы, снова под видом смертного юноши; он подшучивает над былыми страхами своих менад; а за ним разгорается пламя и поднимается дым, тоже эффекты Сиракузского театра. Выходит Пентей, в ярости: пленник его на свободе, дворец горит, а пастухи разбежались, перепугавшись менад в горах. Но сам он так ничего и не понял. Он бранит улыбчивого бога и посылает армию пригнать обратно женщин. Но даже и тут Дионис предупреждает его снова: «Пенфей, не поднимай руки на бога, ему ты лучше жертву принеси. И если только ты меня попросишь, все ваши женщины домой вернутся сами.» Но Пентей знает лучше; он не позволит обмануть себя велеречивому лидийцу. Он требует оружие своё. Он ведет себя словно мышь, что бегает вокруг затаившейся кошки. Но теперь когтистая лапа хватает его.
Набегался Пентей. Теперь бог начинает играть с ним. Но Дионис не сам придумал эту игру, словно жестокий ребенок. Для игры нужны двое. Бог таков, каков он есть. И если мы его не знаем — это мы сами создаем ситуации, над которыми Бессмертные смеются.
Когда эта сцена закончилась, мы стояли и слушали замечательный хор, от которого каждый раз дух захватывает, — красота перед ужасом, — и Менекрат спросил:
— Нико, так мы ж не станем в следующей сцене смех выжимать?
— Нет, — говорю. — Кто-нибудь всё равно засмеется; без этого не бывает. Но ты не обращай внимания.
Сам я вошел в роль и знал, что буду делать.
Мы подходили к той сцене, где бог ведет царя Пентея в женском платье. Тот уже заколдован, ничего не соображает; послушный, как птица перед танцующей змеей, он собирается подсматривать — так он думает — за менадами, которые разорвут его в куски. Дионис ходит вокруг него, как камеристка, поправляя прическу и платье; так что бедняга лишается последних остатков достоинства перед ужасной смертью своей; а тот глупо хихикает и хвастается, что силы у него хватит даже горы поднять.
Эврипид написал «Вакханок» в Македонии. Если бы эта сцена не вызвала смеха там, я бы очень удивился. Но где бы ты ни играл эту пьесу и какую бы трактовку не предложил — всё равно хоть кто-нибудь да засмеется; кто-то от напряжения; а кроме того, среди стольких тысяч обязательно найдутся и такие, что веселились бы еще больше, если бы убийство происходило прямо на сцене.
Я выходил на сцену с поднятой рукой, — звать Пентея, — а сам думал, что именно эту сцену с особым нетерпением предвкушают наш спонсор и его хозяин. Ну что ж, посмотрим.
Именно для этого сделали маску Диона. Подобное издевательство — это распятие: оно должно не только измучить, но и убить. Прикончить человека можно даже комедией; ведь его самого знают лишь несколько десятков человек, а ложь о нём знает весь город. Говорят, так и было с Сократом.
Свист и смех начались, едва Пентей появился на сцене. Клакеров сразу видно: слишком быстро они реагируют. Остальные — демократы или просто люди, хотевшие пьесу услышать, — зашикали, и те угомонились. Ко всему этому я был готов. Но теперь они оказали мне честь своим вниманием.
Как ни много я требовал от Менекрата до сих пор, сейчас он мне давал еще больше. То ли он мысли мои читал, — такое бывает, если бог не против, — то ли его самого позвали, — не знаю. Скорее всего, и то и то.
Пентей отказался от блага, которое предлагал ему бог, и взамен получает зло. Теперь бог оказывается еще страшнее, чем можно было себе представить сначала; а жертва обречена ему верить.
Эту сцену можно играть по-разному. Можно подать Пентея крикливым тираном, пародируя его гордыню; а Дионис при этом само очарование и остроумие… Но симпатии зрителя можно направить и в другую сторону. Менекрату ничего не надо было подсказывать; сейчас наша трактовка была совершенно новой, но он не смог бы сыграть лучше, даже если бы мы ее репетировали месяцами. В предыдущей сцене он сумел подчеркнуть искренность Пентея, его стремление к порядку, его боязнь излишеств, превращающих человека в скота. Теперь он играл человека, достойного лучшей судьбы; гордого царя, гибнущего из-за благородной веры, что люди могут быть не хуже богов.
На репетициях с хором я научил ребят бросаться в этой сцене вперед, когда руку подниму; как собаки кидаются по знаку охотника, поднявшего дичь. Мальчишки оказались умницы: раз я усилил свои жесты, усилили и они. Я слышал, как несколько женщин закричали от страха. Теперь уже все жалели Пентея и испытывали ужас перед жестоким насмешливым богом. Кроме клакеров, конечно; тем заплатили, и они всё порывались шуметь. Потому, в самый разгар действия, когда приближается та свора менад, я сделал еще один жест, выше и шире прежнего, вовлекая и их, будто они тоже слуги мои. Зрители это приняли, и они тоже. Стало совсем тихо.
«Я увожу его на прекрасный турнир», говорит Дионис, уходя. Ну всё, я прорвался, худшее позади. Длинный рассказ Вестника о смерти Пентея протагонисты часто берут сами, но я его отдал юному Филанту, чтобы помочь продвинуться. Он был просто счастлив; но и вполовину не так счастлив, как я в тот момент. Пентей в пьесе больше не появится; Менекрат переодевался в безумную Агаву, которая будет размахивать головой убитого сына. Я оставил его в покое, чтобы не мешать перед главной его ролью. Сыграл он хорошо; хотя, наверно, не лучше чем мой отец.
Он провел сцену узнавания; зрители стонали и плакали; я поднялся на Платформу в сцене богоявления объявить судьбу всех персонажей, и пьеса кончилась. Хор пропел знаменитое заключение, флейты притихли; мы вышли раскланяться с масками в руках. Когда в Сиракузах громко аплодируют, эхо из резонатора просто пронзает голову. Моя уже и без того болела.
Я лег (там все удобства в уборной первого актера) и попросил костюмера протереть меня губкой. Тот болтал без умолку, как все они, и я был ему признателен за это. В душе был мрак. Я сделал всё что мог, — и ради Диона, и ради бога, и ради достоинства своего, — но смерть живого человека, если тот тебе дорог, невозможно разыграть без ужаса. Я старался не думать о том, что он сам должен чувствовать сейчас: мне и без того досталось.
Вошел Менекрат, завернутый в полотенце, смуглая кожа блестит от пота.
— Нико, ну что я могу сказать!.. Ту проклятую маску мне посыльный в руки отдал. Что я мог сделать?
— Что ты мог? — говорю. — Да такой поддержки, как от тебя, я ни от одного актера никогда в жизни не получал. Я собирался тебе это сказать. Спонсор наш за сценой не появлялся?
— Не видел. — Он окунул полотенце в таз и протер себе голову. — Впрочем, я и не смотрел.
— Вряд ли он с гирляндами придет. Но это театр…
Как раз тут распахнулась дверь и ввалилась обычная толпа: поэты и придворные; аристократы, купцы и богатые наследники со своими прихлебателями; а между ними рыскали, как крысы, государственные информаторы и шпионы разных фракций, то и дело заговаривая о маске и задавая умные вопросы. Мы с Менекратом прикинулись дурачками и только и отвечали, что «Спасибо… Благодарю…» Пока мы молчали, Менекрата не в чем было обвинить: ставит пьесу протагонист, и как мы репетировали — это их не касалось. А хорег наш всё не появлялся.
Наконец все ушли. Я остался один и надевал свое уличное платье, когда в дверях возник кто-то еще. Это был Спевсипп.
Только одного человека я боялся увидеть еще больше, чем его. Он выглядел усталым и больным. Я поприветствовал его и приготовился вытерпеть всё, с чем он пришел. Он был из тех людей, чья ярость ранит больно.
— Нико, я увидел, как от тебя выходили все те люди, и решил, что ты еще здесь. — Тут он заметил мою растерянность и добавил, с усталой учтивостью: — Извини, что я пропустил спектакль; пришлось побыть с Платоном. Сейчас мимо шел и задержался, чтобы тебе сказать. Диона выслали.
Наверно никто другой не бывает так полон собою, как актер, только что покинувший сцену. На момент мне показалось, что Спевсипп обвиняет в этой ссылке меня. Вряд ли кто сможет поверить такому, разве что другой актер.