Теперь моя аудитория дыхание затаила. За прошлую неделю армия должна была пропитаться слухами.
— Я это знаю от человека, имени которого вам не назову, клянусь богами. Но знаю я вот что. Платона прислали сюда затем, чтобы склонил вас сделать именно то, что вы и собираетесь. Мне даже говорили, хоть поручиться не могу, что он никогда не предлагал урезать жалованье; это было сделано, чтобы вас на уши поставить. Насколько я знаю, от него хотят избавиться из-за Геракида; только отвечать никто не хочет. Так что если кто-нибудь это за них сделает, то они — чтобы доказать, что у них руки чистые, — убийц так примерно накажут, что смерть того Фитона детской забавой покажется. Не знаю, я здесь чужеземец. Но когда вы на днях поднялись за свои права, мне показалось, вы подумали что наверху появился не тот человек, в которого стрелять надо. Ну ладно. Вот и всё, больше ничего не знаю. Мы пили вместе; а я за что купил, за то и продал.
Они быстро забормотали на своем жаргоне, в котором я понимал не больше слова из трех. Там и словечки Ортджи были, и разные языки, и их специальные термины какие-то. Похоже, что они мне поверили. А я и сам себе поверил под конец: уж очень в духе Дионисия было.
О Гераклиде я говорил туманно, потому что не знал, как они к нему относятся. Показалось, что хорошо; и я рассказал им, что весь Внутренний Дворец знает, как Платон поссорился из-за него с Архонтом. Что сам был свидетелем, говорить не стал: тут уж точно никто бы не поверил.
Греки назвали каких-то друзей, которые вроде что-то об этом слышали. Потом вдруг поднялись, римлянин за ними… Однако, галл закатился под стену, замотавшись в плащ. Когда позвали, он и с места не двинулся, к моему испугу. Я решил, что он, вероятно, хочет караулить в одиночку, и готов был расплакаться от отчаяния. Столько трудов!.. Но римлянин подошел и потянул его за руку. Он перевернулся на спину и захрапел, как боров; пьян до беспамятства. Остальные пожали плечами и пошли прочь.
Мы направились в другую сторону, пока они не свернули за угол. Слышно было, как они уходят.
— Но как же нам туда попасть? — спросил Феттал.
Я постучал. Ответа не было; но слышно, что кто-то дышит. Назвал себя; сказал, что от Спевсиппа, пришли про Платона узнать. Осторожный голос попросил повторить имя и спросил:
— А ты можешь доказать, кто ты такой?
— Очнись! — разозлился я. — Ты меня только что не слышал? Я тут наделал довольно много шума… — Феттал рассмеялся. — Приведи своего хозяина Архидема и я ему прочитаю из Эврипида, если он станет настаивать. Но, ради Зевса, поторопись! Скоро снова солдаты появятся.
Через глазок ворот кто-то выглянул; от костра еще шел какой-то свет. Потом заскрипели засовы. Радом с привратником стоял Архидем. Пожилой человек, высокий, суровый (быть может, страх таким образом прятал), в простом но дорогом платье богатых пифагорейцев, и с семейным обликом Диона. Он извился, что нас держали снаружи; двойные засовы снова заперли. От угощения мы отказались, сославшись на спешку; задержались только чтобы раб смог нам ноги вымыть, прежде чем к Платону войдем.
Платон сидел возле стола и писал на воске. Помню, как заметил, что он только что затер половину доски; значит что-то не получалось; но если человек в таком состоянии вообще хоть как-то работать может — это профессионал.
Меня он узнал сразу; и потому — представляя Феттала — я не мог понять, чего он так испугался, пока он о Спевсиппе не спросил. Тогда только дошло, что тот сегодня не приходил; и все решили, что он убит. Я сказал, Спевсипп в порядке, и предупредил Платона об опасности для него самого.
Он меня выслушал, не изменившись в лице; только морщины чуть глубже стали.
— Спасибо, — говорит, — ты подтвердил предупреждение, полученное вчера. Сюда несколько моряков приходили, просто потому что тоже афиняне. Ну и демократы конечно, — естественно, раз уж моряки, — им автократия ненавистна… Так они слышали в харчевне разговоры наемников и посоветовали мне из дому не выходить. Но стража — это что-то новое. Похоже, мне надо благодарить богов за то что Спевсиппа сюда не пустили.
— Господин мой, — сказал я. — Мы избавились от тех снаружи, во всяком случае я так надеюсь, по крайней мере до полуночи. Поскольку актеры могут перемещаться свободнее остальных, — а в случае чего можно сослаться и на Дельфийский Указ, — тебе наверно стоит рискнуть и уйти сейчас с нами, пока еще хуже не стало. Я думаю, никто в караулках узнать тебя не сможет. — И добавил, с извинениями: — Ты знаешь, предполагается, что мы возвращаемся с пира, так что вести себя надо будет соответственно.
Я и договорить не успел, когда понял, что зря говорю. Но никак не думал, что это его еще и позабавит. Правда, из учтивости, он постарался меня не обидеть:
— Дорогой мой Никерат! Ты говоришь как настоящий друг и верный земляк, и вообще как храбрый человек. Я вам обоим не менее благодарен, чем если бы принял ваше предложение и был бы вам обязан жизнью, поверь. Но, как ты знаешь, я старый человек, устоявшийся в своих привычках и лишенный тех достоинств, за которые так ценят вас. Боюсь, у меня не получится разыграть пьяного Силена, бредущего домой в венке из лозы, перед столь искушенной аудиторией. Меня тут же разоблачат; и тогда я либо закончу свою жизнь так, что просто опозорю философию, либо стану добычей поэтов-комиков; а друзья мои — и здесь и в Афинах — будут стыдиться из дому выходить. Это явно пошло бы на пользу тирании. А если я умру здесь — может и не пойти.
До сих пор он смотрел на меня, а тут повернулся к Фетталу. Тот всё это время сидел на табуретке с шерстяной подушкой, забыв о себе; глаза и уши.
Я говорил уже, он никогда не был хорошеньким; и сейчас его тоже не назвали бы красивым. Северное лицо с высокими скулами; а нос и подбородок вырезаны слишком резко, чтобы понравиться современному скульптору. Но если бы я мог смириться с идеей, что хоть кто-нибудь будет играть без маски, — только он. Наверно, я уже слишком начал к нему привыкать, что опасно. Но теперь, глядя на него чужими глазами, понял: это — Красота.
Нельзя сказать, что лицо Платона смягчилось; скорее, словно на лампе фитиль поправили, когда он к Фетталу повернулся. Я почувствовал, как из него заструилась сила; и то очарование, которое — как сказал Дион — и создало и разрушило его миссию.
— Мой выбор тебя не удивил, верно? Когда я был в твоем возрасте, может чуть старше, моего старого друга в Афинах обвинили в том, что он меняет поклонение богам и растлевает молодежь. Души молодые. Его стали судить, речь о смерти шла; а человек был лучше всех, кого я знаю. Мы — все друзья его — там присутствовали; надеялись ему помочь…
Феттал слушал, не отрываясь. Я знал его — и видел, что какую-то часть смысла он из голоса берет, и откладывает где-то.
— Я надеялся, что меня вызовут свидетелем защиты; мои показания как раз по обвинению били; и уж все были уверены, что сведем приговор к штрафу, если полного оправдания не будет. Но он не стал этого просить. Когда он увидел, что это означало бы отказ от истины, которой он жил, он сказал примерно так: «Афиняне! Было бы очень странно, если бы я, будучи поставлен командиром в боевую шеренгу, удрал бы оттуда из страха перед смертью или еще перед чем. Ибо, что такое смерть, мы не знаем; никто не может сказать, надо ее бояться как величайшего зла или приветствовать как величайшее благо. Но несправедливость и непочтение к тем, кто лучше нас, — а боги лучше всех, — тут я сам знаю, что это бесчестье. И потому, если вы мне скажете: „На этот раз мы тебя отпускаем; при условии, что ты никогда больше не станешь задавать свои вопросов“, — я отвечу вот что: „Мужи афинские! Я уважаю вас и люблю Вас. Но подчинюсь я Богу, а не вам“.»
Он, наверно, заметил моё движение и повернулся ко мне:
— Ты слышал эти слова?
— Да, слышал. — Я вспомнил лицо Диона над чашей. — Слышал.
Он снова стал разговаривать с Фетталом, который потом сказал мне, что будет это помнить всю жизнь. Феттал не мог понять, как это я отвлекался от их разговора; но мне было о чем подумать и без того. Становилось поздно, и нам пора было уходить; с Платоном или без него. Я как раз ждал случая сказать это когда услышал, как Феттал заговорил (он там не только слушал):