Я рассказал ей, что видел; сказал что Дион в безопасности…
— Я видела его на Собрании, — перебила она. — Он изменился, Нико. Но что удивительного, с такими людьми?
— Но он и родился среди них. Я думаю, в Сиракузах он должен был их знать. Если бы знал, вряд ли у него получилось бы лучше; но мог бы отказаться заранее. А так получается, что он и его народ — словно персонажи трагедии: сходятся с мыслью о самом лучшем, а в результате уничтожают друг друга, так рождены. И ведь в каждом есть что-то хорошее; но судьба их в том, чтобы никогда этого хорошего друг в друге не найти. В Дионее масса достоинств, но страдал он мало. Здесь только бог мог бы судить по справедливости.
— А есть вообще справедливость под солнцем?
— Знаешь что, вытри-ка глаза, — сказал я. — Ты слишком много прочитала, дорогая моя, прежде чем вокруг оглядеться. Можешь поверить на слово человеку, который был очень беден: добро — оно существует. И по-моему это достаточно доказывает, что боги тоже есть в этом мире, как бы ни был он плох. Иначе просто не объяснить. Но добро — оно как деньги; вот столько есть у города, а больше нету; приходится начинать скромненько и наращивать капитал… А перерасходовать смысла нет: ведь банк лопнет, и рассчитывать станет не на что.
— Дорогой Нико, — она улыбнулась. — Ты здесь, так я и поверить могу…
— Вот так уже лучше. Знаешь, ты никогда прежде меня так не звала. Улыбнись-ка еще разок! Вот мы оба в Сиракузах; времени у нас сколько хочешь; а когда еще выберешься в такую даль? Нельзя же в норке прятаться до самого отъезда. Так что умойся-ка водичкой холодненькой, отдохни… Я хочу, чтобы друг мой ласковый оказал мне честь: завтра пойдем смотреть город. Если кто-нибудь в дверь полезет, — стучи мне в стенку. Ты почему не запиралась?
— Засов кривой. А я боялась жаловаться, чтобы хозяин не смотрел косо.
— Ну ладно, это можешь оставить мне. Сладких снов.
На другое утро я вывел ее на улицу; и мы несколько дней бродили по Сиракузам. Она всегда была худенькая, без особой груди; а в путешествии своем отощала, настолько, что вообще на женщину непохожа стала. Зато стала очень похожа на чрезвычайно интересного юношу, что наши знакомые нам не замедлили показать. Если она краснела, я объяснял, что ее очень строго вырастил отец очень спартанского нрава. Она никогда не заговаривала при старших… А когда мы оставались одни, — начинали хохотать. В поддержку нашей шутки, купил я ей подарочек: брошь с летящим Эросом, по самой последнее моде; и мы повсюду ходили, держась за руки, чтобы соперников отваживать. Имя ей придумали — Аполлодор.
Я показал ей театр и все машины (уборщик оказался очень любезен), и своего золотого леопарда в святилище. Потом пошли мы к воде; посмотреть на Ордиджу и ее катапульты. Такое применение математики ее удивило; хотя, пожалуй, оно и Пифагора должно было удивить. Осадная стена Диона так и стояла незаконченной: с тех пор как он ушел, к ней никто не прикасался. С одного конца грудились кучи грунта и мусора, какие-то бревна… Гарнизон приподнял боковые стены первой воротной башни, чтобы контролировать осадную стену сверху. Я показал Аксиотее, где впадает в море источник Аретузы, под ступенями причала в Ортидже.
— Свежая вода у них всегда будет, — говорю. — А вот с едой дело похуже, скоро должна кончиться. Так что это не надолго.
— Ну да, и вся слава достанется Гераклиту. Это его флот заходит?
— Что они там делают, под самыми катапультами? — удивился я. Но в это время они убрали паруса и пошли на веслах. — А-а! Так это неприятель!
Патрульный корабль мчался по гавани к берегу, словно ошпаренный кот. Народ побежал к кромке воды, закричали все… Я обхватил Аксиотею, чтобы не растолкали.
— Не бойся, — говорю. — Им сейчас не до нас. Гераклид опять облажался; это гарнизон снабжают.
Корабли швартовались у причалов, а нам слышно было ликование тамошнее. Разгрузка началась тотчас. В ближайшее время гарнизону голод не грозить не будет.
Когда толпа это осознала, все яростно кинулись к галерам. И после изрядного шума и беспорядка, суда всё-таки спустили на воду и взялись за весла.
— А что толку? — удивился я. — Разве что лицо Гераклиду спасать?
Тем временем, наши галеры полным ходом шли через гавань. Грузовозы так и стояли под разгрузкой, но вокруг них появились боевые триремы. Стычка получилась красивая; катапульты применять не стали, чтобы своих не повредить; а в конце концов сиракузцы потопили пару наших кораблей и захватили еще четыре, которые с песнями отбуксировали к себе (команды успели в море попрыгать). А грузовозы так и стояли под разгрузкой.
Видно было, что сгружают не только припасы; высаживались солдаты. Вскоре кто-то закричал от внешней башни сиракузцам на стенах, что знаменитый кампанский генерал Нипсий из Наполи привел свои войска; так что радуйтесь жизни, ребята, пока есть такая возможность. Тех глашатаев офицер почти сразу заткнул; но сиракузцы этот совет приняли.
Такой оргии я в жизни не видал. На всех улицах плясали под музыку флейтисток из борделей, пока не падали; вино лилось, как вода по весне. Гераклида носили по городу, словно статую бога; даже простых гребцов угощали от дома к дому, пока они не валились замертво. Можно было подумать, что Дионисия утопили со всем флотом, а Ортиджу штурмом взяли. Мне казалось, что в душе люди попросту стыдятся того, как поступили с Дионом, и боятся без него. А теперь они могли снова себя любить, и это им в голову ударило.
После того как два упившихся мужика попытались отобрать у меня Аксиотею, я увел ее в гостиницу. Когда мы удирали о тех, они ревели вслед: кто я такой, чтобы всех таких красивых мальчиков себе зажимать — олигарх, что ли? Не из Дионовых людей?
На улицах всё выглядело достаточно уродливо; но вечером с крыши гостиницы — еще хуже. Теперь, чтобы осветить веселье, они разожгли костры; и в этом свете были видны часовые на осадной стене, с таким бурдюком, что только сатиров играть. Пили — и орали оскорбления гарнизону Ортиджи; а те молча стояли на стенах и смотрели, как судьи в театре.
Внизу в гостинице шум был оглушительный; женщины громче мужчин. Дверь Аксиотее никто так и не починил, потому я уговорил ее пойти со мной. Она уже совсем вымоталась; а мы уже стали давними товарищами; и когда я уложил ее на свою кровать, говоря (так оно и было), что всё равно не засну, — она это восприняла, как будто так и надо. Легла очень прилично, завернувшись в плащ; и, по мере того как пьяные утихомиривались, потихоньку заснула.
Я и сам устал; и размышлял, заметит ли она, если лягу рядом; но тут ночь вспорол ужасающий крик. Я едва сердце не проглотил. И думаю, ни секунды не сомневался, что это такое. Распахнул ставни и высунулся наружу. Под ясным ночным небом видно было, что на осадой стене полно людей; и подходили всё новые, роняя на стену приставные лестницы; сверху летели тела… Судя по звуку, стену захватили при спящей страже.
Быть захваченным в чужом городе во время погрома — это кошмар любого актера на гастролях. Никогда в жизни я в такую переделку не попадал. И вот пожалуйста, здесь я; и даже без хорошей роли или важного состязания. Был бы чуть умнее, еще на закате двинул бы отсюда с Аксиотеей. В самом страшном сне не представлял себя с женщиной на руках в такой ситуации.
А она слышала за день столько шума, что теперь проснулась не сразу; но уже сидела и спрашивала:
— Что это?
— Вылазка из Ортиджи, — говорю. — Боюсь, осадную стену они уже взяли; а дальше сама представь. Дорогая моя, нам придется самим о себе позаботиться. Пойди надень дорожную обувь. Это твой кошель? Привяжи его на себя, а больше ничего не бери. Попробуем выйти по крышам. В таком месте, как здесь, можно и застрять.