Со скрещенными на груди руками, прижав к себе маску, я медленно прошел по краю площади, поначалу вздрагивая, когда эхо доносило до меня звук моих шаркающих шагов. Я направился к дальнему храму, посвященному Бель-Кемаду, Богу Смирения, который дарует прощение, приносит мир и зимние дожди. На ступенях храма отдыхали громадные стаи птиц, посланцев бога. Я осторожно прошел между ними, стараясь не вспугнуть их. Они тихо расходились в стороны, но не взлетали.
Пока я в замешательстве топтался перед массивной бронзовой дверью, рядом со мной неожиданно возник высокий тощий мужчина. Я и не заметил, как он подошел. Я повернулся и увидел необычайно гладкое желтовато-серое лицо над белой хламидой с кроваво-красными пятнами; он носил ее без пояса, и на утреннем ветру она хлопала, как парус, еще не наполнившийся ветром.
Его голос был высоким и нежным, как женский.
– Мальчик мой, пока ты не можешь войти. Еще не пришло время.
Я поднял вверх серебряную маску. Глаза у него вылезли из орбит, и он высоко и коротко взвизгнул, совсем как девчонка.
– Где ты это взял? – прошептал он.
– Отец принес мне ее во сне. Он оставил ее мне.
Незнакомец сотворил рукой какой-то знак, а затем взял ключ и отпер двери храма, слегка приоткрыв левую створку так, что в нее с трудом мог протиснуться человек. Он жестом велел мне войти, но сам за мной не последовал. Мне показалось, что он остался стоять в дверях, глядя мне вслед, но я так ни разу и не оглянулся.
Вначале мне, ослепшему в кромешном мраке, показалось, что я очутился в необъятной пещере, невероятно тихой, навевающей какое-то умиротворение, и я даже решил, что из ее глубин медленно восходит ласковое солнце. Но это оказалось простой игрой света. Когда мои глаза привыкли к темноте, я различил круглое отверстие в куполе храма, а под ним – слегка склоненную массивную голову бога и сгорбленные плечи, сплошь покрытые спящими птицами. За статуей располагались бронзовые ставни, которые вскоре должны были открыться, чтобы выпустить птиц наружу. Но пока птицы сидели на Бель-Кемаде, заменяя ему одеяние, – они облепили его мраморные плечи, колени, сгрудились у ног…
Я медленно проскользил по отполированному до зеркального блеска полу между тысячами молчаливых птиц и преклонил колени перед стопами статуи, где мерцала одна-единственная, поставленная кем-то по обету свеча. Маску я положил на пол, чтобы Бель-Кемад как следует рассмотрел ее.
Я обратился к богу и долго говорил с ним, но не молился, как это принято, а просто рассказывал ему обо всем, что произошло со мной, словно выбрал его своим советчиком вместо советчиков-людей, которых у меня никогда и не было. Я рассказал ему, что не понимаю, чего хочет отец и почему он постоянно возвращается ко мне. Я объяснил ему, что одновременно и люблю, и ненавижу собственного отца, который убил мою мать и сестру, но который в самую последнюю минуту всегда пытался дотянуться до меня, чтобы спасти от того, во что сам меня втянул, словно подобный результат был для него скорее поражением, чем победой.
В конце я попросил Бель-Кемада простить отца, даровав ему покой.
Но бог так и не заговорил, во всяком случае, не обратился ко мне. Свет под сводом постепенно становился все ярче и ярче, и как только солнечные лучи коснулись скульптуры, раздался глухой скрежещущий звук, похожий на стон который, казалось, исходил из самого Бель-Кемада, и вскоре весь храм задрожал, а пол завибрировал.
Резкие удары, лязганье тяжелых металлических цепей, с грохотом разматывающихся на лебедке… Я поднял взгляд и остолбенел – ставни в куполе раскрылись, заполнив все пространство ярким дневным светом. Птицы взлетели, все одновременно, и воздух наполнился хлопаньем крыльев и какофонией криков, слившихся в единую песню без слов. Птицы покружили вокруг головы божества, подобно пчелиному рою, вылетели через окна и исчезли в небе.
Снова тишина… Только перья кружатся в воздухе… Я неподвижно сидел с серебряной маской на коленях, готовый предложить ее в дар богу, если он нагнется и возьмет ее. Прошло уже много времени, прежде чем я понял, что двери у меня за спиной открылись, и в них, перешептываясь и показывая на меня, толпятся люди, сдерживаемые безбородыми мужчинами в белых мантиях с красными пятнами. Скоре всего, это были священники.
Я оставил серебряную маску на полу для того, чтобы бог поразмыслил над ее судьбой, поднялся и направился к дверям. Стоявшие сзади подпрыгивали, чтобы получше рассмотреть меня. Но оказавшиеся впереди в испуге подались назад. Толпа разделилась, и я вышел на ступени храма. Поднялся ропот, как от наступающей волны прилива, – вся площадь была заполнена людьми, совсем недавно спешившими по своим делам, но теперь собравшимися группами и что-то оживленно обсуждающими: речь, несомненно, шла о только что случившемся чуде. Все новые и новые зрители подтягивались к храму, и многие из них смотрели на меня в ожидании. Кто-то в первых рядах упал на колени.
Жрец с женским голосом встал рядом со мной и спросил:
– О, чудотворец, какое вас посетило видение?
Я не мог сказать ему правды, признаться, что я не святой, не чистый душой белый маг и что у меня вообще не бывает видений, а черный маг, преступник-чародей, из тех, от кого следует держаться подальше, из тех, кого лишь используют сильные мира сего, из тех, кого даже невозможно полностью уничтожить, и что боги не слышат молитв чародеев.
– Скажи им, что все будет хорошо, – ответил я.
– Мудрец, но на тебе была серебряная маска Безликого Царя, Взвешивающего Души, назначенного судьей самим Сюрат-Кемадом. Ты должен был узнать нечто большее.
– Да… но… я не могу сейчас открыть этого.
Я сошел по ступеням в толпу, изо всех сил стараясь, чтобы мое лицо осталось столь же холодным, как и отцовская маска. Над площадью пронесся вздох, и огромная толпа расступилась передо мной. На другом конце площади меня ждала Тика. Как только она выбралась из гущи народа и побежала ко мне, раздались крики, но никто не попытался остановить ее. Подбежав ко мне, она вцепилась в мою руку.
– Что случилось? – спросила она, когда мы тронулись в путь, а толпа двинулась за нами на некотором отдалении, с трудом втискиваясь в узкие улочки.
– Мне приснился сон. Отец снова приходил ко мне. Он часто делает это. Я не понимаю, чего он хочет.
– Ах!
– Твоя мать, должно быть, удивилась, обнаружив, что я ушел.
– Когда мы увидели, что твоя комната пуста, окно открыто, а в воздухе стоит запах…
– Вы решили, что я мертв.
Потупив взгляд, она кивнула. Наконец она решилась сказать:
– Хуже того… Мы подумали, что ты был мертв все это время, как отец.
Остановившись, я притянул ее к себе.
– Чей? Твой или мой?
В тот же день мы уплыли из Тадистафона на судне, добравшись до берега в двух паланкинах. В первом восседала госпожа Хапсенекьют, облаченная в роскошное платье со множеством драгоценностей и блестящей золотой короной на голове. Она сидела абсолютно неподвижно, лишь слегка покачиваясь в такт движению паланкина, словно идол какого-то божества.
Но все взоры были устремлены на меня. Люди оборачивались мне вслед. Мне кажется, они ждали чуда или знамения, но ничего так и не произошло. Мы с Тикой ехали во втором паланкине с задернутыми занавесками. Множество священников в бело-красных одеяниях шли у нас по бокам, сдерживая толпу.
Хорошенько рассмотрев все это, я шепнул Тике:
– Мы бы не смогли принять столько людей прошлой ночью.
Она сидела глубоко в тени, одетая в старое платье.
– Мама прекрасно умеет все организовывать.
Неожиданно в наш паланкин просунулась рука. Занавески раздвинулись – там оказалась старуха, еле поспевавшая за нами. Я пожал ей руку. Наши взгляды встретились. Вначале она казалась испуганной, но затем в ее глазах засветилась безграничная благодарность. Под крики толпы священники оттащили ее прочь.