Затем начались новые веревки, новые сети, и в тусклом едва брезжащем свете я обнаружил, что попал в каморку, заставленную сундуками, плетеными корзинами и грубыми глиняными кувшинами, падавшими и бившимися, когда я проползал между ними.
Змеи и рыбы извивались у меня под руками и ногами, испуская дурно пахнувшую слизь.
И снова я прокладывал себе дорогу в кромешной тьме, проползая на четвереньках по прочному на ощупь деревянному полу. Доски подо мной подломились, я с криком провалился и упал на кучу веревок, гнилушек и человеческих костей – это я понял, едва прикоснувшись к ним. Повиснув на сети, я перевел дыхание – на коленях у меня неведомо откуда оказался череп, а под босыми ногами громыхали кости. Отбросив череп, я попытался подпрыгнуть, но поскользнулся на сети, и с криком упал, ощутив под собой лишь пустоту.
Проваливаясь в неизвестность, я отчаянно цеплялся за ячейки сети. Она порвалась, и я, снова закричав, барахтался в темноте в то время, как где-то далеко внизу кости с плеском падали в воду.
Тогда мне неожиданно вспомнилось еще одно предание: когда человек тонет в реке, его плоть пожирают эватимы, а кости достаются Сивилле, предсказывающей по ним будущее.
Это казалось похожим на правду.
В этот момент она позвала меня, и ее голос звучал, как осенний ветер, шуршащий в сухом тростнике.
– Сын Ваштема.
Я еще крепче вцепился в остатки сети, сглотнул слюну и закричал вверх, во тьму.
– Я здесь.
– Чародей, сын чародея, я жду тебя.
Я был настолько потрясен, что едва не полетел вниз.
– Но я не чародей!
– Чародей, сын чародея.
Я возобновил подъем, рассказывая ей о себе болезненно надтреснутым голосом. Словно в ответ на мои слова несколько костей неожиданно упало из мглы, больно стукнув меня по голове. Но я все равно продолжал доказывать ей, что не пробовал заниматься магией, что обещал матери никогда не становиться таким, как отец, что Велахронос принял меня в ученики и что я собираюсь вначале стать писцом, а потом, возможно, и начать писать собственные книги, если только Велахронос возьмет меня обратно, когда все закончится.
Во тьме надо мной, как луна из-за облака, неожиданно появилось лицо Сивиллы. Оно было круглым и бледным, глаза – черными, как ночь, и мне показалось, что ее кожа слегка светится.
Она обратилась ко мне, сопроводив свои слова негромким смехом:
– Чародей, сын чародея, ты споришь с ужасной Сивиллой. Это храбрость или глупость?
– Простите, я не хотел…
– Не имеет значения, что ты хотел, важно, что ты сделал, Секенр. И будешь ли ты впоследствии сожалеть или нет, вообще ничего не значит. Вот. Я уже однажды назвала тебя по имени, Секенр. Теперь я произнесла его дважды. Ты знаешь, что произойдет, когда я сделаю это в третий раз?
Я промямлил:
– Нет, великая Сивилла.
– Чародей, сын чародея, подойди сюда и сядь передо мной. Не бойся.
Я поднялся к ней. Я с трудом различил деревянный настил или полку, сплошь покрытую мусором и костями. Я робко шагнул туда и с удивлением ощутил под ногами сухие прочные доски. Мне было позволено отойти от веревок и сесть. Сивилла протянула руку и открыла сначала одну створку китайского фонаря, затем другую, третью. Мне вспомнилось, как моргают, просыпаясь, ленивые звери.
Блики света и тени заиграли по стенам крохотной комнатушки с низким потолком. Сивилла сидела, скрестив ноги, колени ее укрывала накидка с блестящей бахромой. Змея с человеческой головой и чешуей, напоминавшей серебряные монеты, свернулась в клубок у нее на коленях. Один раз она зашипела и, когда Сивилла склонилась к ней, что-то зашептала ей на ухо.
Сивилла молчала. Она долго смотрела мне в глаза.
Я протянул ей отцовский меч.
– Госпожа, это все, что я могу предложить вам…
Она зашипела почти так же, как змея, и на какой-то миг показалась мне потрясенной, даже испуганной. Затем она отстранила меч.
– Секенр, ты прерываешь Сивиллу. Это снова храбрость или просто глупость?
Вот. Она произнесла мое имя трижды. Я замер от ужаса. Но ничего не произошло.
Она вновь рассмеялась, и на сей раз в ее смехе было что-то человеческое, даже что-то доброе.
– Самый неподходящий дар, чародей, сын чародея.
– Не понимаю… Я сожалею, госпожа.
– Секенр, ты знаешь, что это за меч?
– Он принадлежал моему отцу.
– Это меч Рыцаря Инквизиции. Твой отец пытался отказаться от своей судьбы, обманывая даже себя самого. Поэтому он вступил в монашеский орден с жесточайшей дисциплиной, целью которого была борьба со всеми созданиями тьмы, со всем злом и жестокостью, ведьмами, колдунами, чародеями, даже с жестокими богами. В твоем возрасте он был таким же, как ты, мальчик. Он так хотел творить добро. Но что это ему дало? В конце концов у него остался лишь меч.
– Госпожа, больше у меня ничего нет…
– Секенр… вот, я и снова произнесла твое имя. Ты не такой, как все. И путь, лежащий перед тобой, не похож на пути других людей. Твое будущее не зависит от того, сколько раз я произнесу твое имя. Оставь этот меч себе. Он тебе еще понадобится. От тебя я не потребую платы… пока, во всяком случае.
– Ты потребуешь ее позже, великая Сивилла?
Она наклонилась вперед, и я увидел, что зубы у нее не острые, совсем не человеческие. Ее дыхание пахло речным илом.
– Твоя будущая жизнь станет для меня достаточной платой. Все приходят ко мне в надлежащее время, даже ты, я думаю, пришел ко мне сейчас, когда тебе это было нужно больше всего.
Я поспешно начал рассказывать ей, почему я пришел, об отце, о том, что случилось с Хамакиной.
– Чародей, сын чародея, ты учишь Сивиллу? Это храбрость или глупость?
Я заплакал.
– Пожалуйста, Великая Госпожа… Я не знаю, что мне говорить. Я хочу делать все, как положено. Пожалуйста, не сердитесь. Расскажите мне, что делать.
– Чародей, сын чародея, все, что ты делаешь, верно, это часть великого узора, который я вижу, который я плету, который я предрекаю. При каждом новом повороте твоей жизни изменяется весь узор. Его значение меняется целиком и полностью. Твой отец это понимал, когда вернулся из-за моря, уже перестав быть Рыцарем Инквизиции, потому что он слишком много узнал о магии и колдовстве. Он стал чародеем в борьбе с магией и колдовством. Он напоминал врача, заразившегося от собственного больного. Его знание было подобно двери, которую после того, как ее открыли, уже невозможно запереть. Двери. Двери в его разуме.
– Нет, – слабо запротестовал я. – Я не стану таким, как он.
– Тогда выслушай пророчество Сивиллы, чародей, сын чародея. Сейчас ты отправишься в путь, прямо в утробу зверя, в пасть Всепожирающего Бога.
– Госпожа, для всех нас эта жизнь – наш путь, и когда мы умрем…
– Чародей, сын чародея, ты принимаешь слова Сивиллы, как свою собственную волю, как дар судьбы?
Я побоялся спросить ее, что будет, если я откажусь. Особого выбора у меня не было.
– Принимаю, госпожа.
– Тогда это и твоя воля. Если ты отступишься, если уйдешь в сторону, ткань узора для всех живущих тоже изменится.
– Госпожа, я лишь хочу вернуть свою сестру и…
– Тогда прими и это.
Она вложила что-то мне в руку. Ее прикосновение было холодным и болезненным, словно моей руки коснулась ртуть. Змея у нее на коленях зашипела, и мне показалось, что из ее шипения складываются какие-то слова.
Я поднес руку к фонарю и увидел на ладони два погребальных диска.
– Чародей, сын чародея, в этот день ты стал мужчиной. Твой отец до того, как покинуть тебя, так и не совершил необходимого ритуала. Значит, его должна осуществить я.
Змея исчезла в складках ее одежды. Она встала, ее движения были плавными и тягучими, как дым. Я видел лишь ее лицо и руки, так как фонари почему-то стали светить вполнакала. Она взяла серебряную ленту и завязала мне волосы так, как это делают все мужчины в нашем городе. Она дала мне пару мешковатых штанов, какие носят у нас в городе. Я надел их. Они мне были слишком длинны. Пришлось закатать их до колена.