– Секенр! Не стой на моем пути! Позволь мне убить его! Убей бога и станешь богом! Ты тоже станешь частью его. Обещаю!
Стиснув зубы, я продолжал бороться за контроль над телом. Теперь я сам был чародеем, а не перчаткой, которую надевает другой чародей. Я вцепился в свое истинное «я», повторяя формулы заклятий, выученные мной в Школе Теней – не то чтобы они были особенно нужны мне сейчас, просто я использовал их, чтобы сконцентрироваться, чтобы ввести всех остальных в заблуждение…
В этот момент я почувствовал невообразимое искушение магией, гораздо более сильное, чем когда-либо прежде. Я был точно таким же, как отец. Это было ужасно смешно и до смешного ужасно, так что я не смог сдержать ни хриплого смеха, ни судорожных всхлипываний.
Я умудрился сесть. Нагнувшись за упавшей на пол бумагой, я поднял ее высоко над головой, так, чтобы ее увидело божественное создание.
– Я пришел, – заявил я. – Смотри.
Я считал, что в букве тчод заключена громадная магическая сила, вполне достаточная, чтобы подчинить безмозглого бога.
Но он взял у меня листок и обжог мне руку своим прикосновением – мой рукав загорелся, листок бумаги тоже исчез во вспышке пламени, полетел пепел и лишь сияющая буква тчод, написанная ярким светом, осталась плавать в воздухе.
– Секенр! Сделай то, что ты должен сделать!
– А что я должен сделать, отец? Я не помню.
– Помнишь, помнишь, Секенр, – неожиданно оживилась Лекканут-На. – Мы все помним. Но именно я могу помочь тебе. Ведь мы друзья, правда?
В тот же момент я понял, что она больше не была мне другом, впрочем, как и остальные.
Кареда-Раза, чародейка, повелевавшая болью, сориентировалась в ситуации лучше всех нас вместе взятых. Она просто лишила силы часть моего заклятья, отбросив его, как мантию.
Мое тело больше не было защищено от огня Акимшэ.
Теперь я сам кричал, катаясь по полу, моя одежда загорелась в тот же миг, кровь зашипела, кожа покрылась пузырями, загоревшись, как факел. Я кричал в бесконечной агонии от беспощадной боли, агонии, которая никогда не кончится.
Я вспомнил трех горящих женщин, наставниц и жертв Тально…
Больше я ни о чем думать не мог…
Кареда-Раза питала свои силы, жадно поглощая боль, все виды боли, любую боль, даже свою собственную; теперь она получала удовольствие от моих страданий, хотя они стали и ее страданиями – она захватила тело и поднялась на ноги, голая, обрамленная пламенем, с мечом в руке, наступая на новорожденного бога, который в страхе инстинктивно пятился от нее.
Я закричал внутри Кареды-Разы, обращаясь не к ней, а к отцу, и предлагая нам объединить свои силы.
Вдвоем мы были много сильнее любого из всех остальных. Изменившееся соотношения сил на миг застало Кареду-Разу врасплох, всего лишь на миг.
Но именно этого мига хватило отцу, чтобы выхватить меч и вонзить его мне в сердце.
Закричав в ужасе и в изумлении, я упал на колени. Кареда-Раза вопила от ярости.
Крови не было. Огонь продолжал гореть на моем теле. Я стоял на коленях на полу посреди комнаты, полностью обнаженный, мучаясь от невообразимой боли, уставившись на меч, по рукоять погруженный в мою грудь. Не могу сказать, вышел ли он со спины. Вполне возможно.
Отец сотворил знак Воориш, связывающий мертвых, и умудрился выдохнуть через мое обожженное горло:
– Кареда-Раза мертва. Она умерла окончательно.
Он вытащил меч. Следующее, что я помню – я лежу на спине на полу, не уверенный в том, кто я и жив я или мертв, ошеломленным помимо всего остального последним открытием: чародей, бывший однажды Рыцарем Инквизиции – и лишь он один – может использовать священное оружие, чтобы убить другого чародея внутри себя самого.
Кареда-Раза исчезла окончательно – обрывки ее воспоминаний больше не смущали умы всех остальных. Она больше не жила внутри меня.
– А теперь мы должны закончить начатое, Секенр, – сказал отец.
Я попытался встать, все еще не понимая, опасны мои ожоги или нет. Одежда исчезла. Волосы, скорее всего, сгорели полностью. Тело одеревенело, кожа зудела. Но болела лишь рука, которой коснулся божок.
И что дальше? Что делать с этим новорожденным богом, Богом Чародеев, чье рождение отец предвидел и каким-то непонятным даже для меня образом предопределил? Более того, отец связал божественного младенца, наложив на него магические путы, так что он оказался в нашей власти.
Светящаяся фигура уже вдвое увеличилась в размерах. Обнаженный, как и я, он горел изнутри, но мягко, словно бумажный фонарь – ведь он появился на свет в человеческом обличье. Он опустился передо мной на колени, пуская слюни из жидкого огня, который зашипел у меня на груди, на животе, на бедрах… Я вскрикнул от дикой боли и поспешил откатиться в сторону, чтобы убраться с его пути.
Мы с отцом сомкнули наши руки на рукояти меча. Мы снова перекатились по полу и сели, опершись спиной о стену и наблюдая, как огненный гигант, который теперь, сгорбившись под потолком, по-прежнему продолжал увеличиваться, как надуваемая паром шкура, заполняет всю комнату.
Я опять перехватил у отца «поводья», вернув способность контролировать тело.
– Убей его, глупец! Ударь!
– Не знаю, смогу ли сделать это. Я слишком долго думал над тем, что за этим последует.
– Безмозглый глупец! Не время спорить! Это означает триумф магии над Девятью Богами. Это означает, что победитель заполнит магией весь мир. Это означает, что ты никогда больше не будешь бояться, Секенр. Ты действительно думал об этом?
Новый бог протянул руки к букве тчод, как ребенок, пытающийся поймать бабочку.
– Отец, почему тебе самому не удалось одержать победу?
– Потому что я…
– Я никогда не верил тебе, когда ты твердил мне о том, что не смог сконцентрироваться, сфокусировать свои мысли. Из-за того, что слишком любил меня?
– Секенр, я в последний раз спрашиваю тебя, в самый последний: ты любил своего отца?
Я задыхался от дыма. Пришлось поднять руку, чтобы защитить лицо от летящего сверху дождя искр. Боли больше не было, хотя искры осыпали меня с головы до ног. Но это был не священный огонь Акимшэ, а просто горящие деревянные щепки.
Я ухитрился заговорить – не внутри своего разума, а собственным голосом, и слезы катились у меня по щекам.
– Отец, – сказал я. – Я не могу ненавидеть тебя. Действительно не могу. Возможно, это значит, что я люблю тебя. Во всяком случае, я и сам не знаю. Я любил маму, любил Хамакину и даже Тику. На счет госпожи Хапсенекьют… не могу сказать. Она была добра ко мне, даже когда использовала в собственных целях. А был ли ты столь же добр к своим орудиям, к тем, кого использовал? Но любовь, ненависть – ведь ни то, ни другое ничего не значат… Тебе, так же как и мне, прекрасно известно, что чародей должен быть свободным от любви и ненависти, даже от страха. Ты знаешь, что лишь добившийся этого, станет совершенным…
– Как Мальчик-Цапля в конце истории, – продолжил Ваштэм вслух моим голосом.
Богоподобное создание слушало, сгорбившись под потолком и заполнив чистым белым огнем всю комнату, в то время как я скрючился между его ступней. Понимало ли оно, о чем говорили мы с Ваштэмом? Кто знает, умело ли оно вообще думать. Бог в начале своей жизни подобен нарождающемуся урагану – вначале он собирается, свивается, набирает силу, но дает о себе знать лишь по прошествию какого-то времени.
– Убей его, Секенр, – вновь заговорил отец. – Убей его сейчас. Я не могу ни принудить тебя, ни подчинить тебя себе. Ты стал слишком силен для этого. Я могу лишь советовать. Секенр, ты должен сделать это. В любом другом случае ты не достигнешь вершин мастерства, не станешь совершенством.