— У Данте, — легко заметил Вон, — была Беатриче, которая вывела его оттуда.
Генриетта не поддалась желанию посмотреть на Майлза, а заставила себя любезно улыбнуться Вону. Всегда так лестно, когда тебя сравнивают с литературными героинями, даже если и с довольно невыразительными. И еще более лестно расположить к себе человека умного и образованного, даже если, подобно шекспировской Беатриче (не сравнить с дантовской), Генриетта и находила его слишком драгоценным, чтобы носить каждый день[75].
Со временем, подумала Генриетта, ее бы стала выводить из себя необходимость постоянно гулять по чужому лабиринту, вечно жонглировать словами и взвешивать их значение за завтраком и в постели.
Майлз же напрочь лишен хитроумия. Генриетта проиграла битву с собой и скосила глаза. Майлз, к ее радости, уделял очень мало внимания очевидным достоинствам маркизы. Вместо этого он не отрываясь смотрел на Генриетту и Вона со злобным выражением лица, не нуждавшимся в истолковании.
Генриетта снова повернулась к Вону, чувствуя себя неимоверно приободрившейся.
— По-моему, Беатриче нагнала бы на вас скуку, — твердо заявила она. — Вам нужна Боадикея.
— Я учту это, когда в следующий раз повстречаюсь с бандой мародерствующих бриттов, — сухо сказал Вон. — Мне всегда нравились женщины в синем.
Сердитый взгляд Майлза перерос в громкое ворчание.
— Вы позволите вас прервать?
Генриетта подбежала к нему и заглянула через плечо.
— Что ты нашел?
Из вертикальной части большого, усыпанного бриллиантами креста, висевшего на шее маркизы, Майлз извлек тоненький рулон бумаги. Записки были маленькими и на французском, часть их вообще пестрела цифрами, но суть была ясна.
— Боже мой, — изумилась Генриетта.
— Обычно она держала там любовные письма, — сказал, подходя к ним, Вон.
— Ваши? — спросил Майлз.
— Среди прочих, — ответил Вон и пожал плечами. — Я считаю ее детской болезнью, как корь… только быстрее излечивающейся и с меньшими осложнениями.
— Поперечина по бокам тоже открывается, — сказал Генриетте Майлз, не обращая внимания на Вона.
Он разжал кулак — на ладони лежала маленькая серебряная печать. Генриетта взяла ее, перевернула. На обратной стороне видны были потускневшие от многолетнего соприкосновения с воском, но все еще различимые округлые очертания маленького, но узнаваемого цветка. Тюльпана.
— И это, — мрачно произнес Майлз, разжимая другой кулак и предъявляя маленький стеклянный флакончик, заполненный зернистым порошком.
— Что это? — спросила Генриетта.
— Яд. Его достаточно, чтобы испортить аппетит половине Лондона… навсегда, — подсказал Вон, опытным взглядом оценив порошок.
— Достаточно, чтобы отправить ее на виселицу, это уж точно, — сказал Майлз и скривил губы, показывая, кого из лондонцев он желал бы видеть с навсегда испорченным аппетитом.
Вон повернулся к Генриетте и с ловкостью, выработанной привычкой, почтительно ей поклонился.
— Оставляю Лондон, — вкрадчиво и с таким же выражением лица проговорил он, — в руках беспрепятственно правящей справедливости.
Измазанная сажей и всклокоченная, Генриетта закатила глаза.
Майлз отреагировал несколько серьезнее. Он уронил крест маркизы и повернулся к Вону.
— Она занята, — проскрежетал Майлз. — Поэтому прекратите так на нее смотреть.
— Как — так? — спросил Вон, от души наслаждаясь происходящим.
— Как будто хотите забрать и поместить в своей гарем!
Вон задумался.
— Вообще-то гарема у меня нет, но знаете, Доррингтон, это великолепная мысль. Нужно немедленно ее обдумать.
Генриетта, наблюдавшая за их перепалкой подбоченясь и со все возрастающим изумлением, встала между мужчинами.
— Если вы забыли, я стою рядом. Здравствуйте! — Она с сарказмом помахала рукой. — И я не позволю, — уничтожающе глянула она на Вона, — забрать себя в чей бы то ни было гарем.
— Я это вижу, — ответил Вон, пряча улыбку. — Вы были бы постоянным укором совести. Даже если и приятным глазу. Нет, — покачал он головой, — главный евнух никогда не согласится.
— Я не о евнухе волнуюсь. Он, — Майлз ткнул пальцем в Вона, гневно глядя на Генриетту, — всего лишь повеса.
— Всего лишь? — пробормотал Вон. — Я предпочитаю считать это своим образом жизни.
75
См. У. Шекспир, «Много шума из ничего» (1598), акт II, сцена 1; пер. Т. Щепкиной-Куперник.