Имелось только одно небольшое затруднение.
— Элоиза!
На сей раз голос позвал настойчивее, и словно откуда-то издалека я вспомнила, что это мое имя и что принято откликаться, когда тебя зовут.
Поэтому я выпалила первое, что было у меня на уме.
— Черный Тюльпан сбежала! — Я подняла безумный взгляд от стопки бумаг у меня на коленях и отбросила назад растрепанные волосы. — Поверить не могу, что они дали ей сбежать!
— Элоиза!
Отрывистость в голосе Колина выдернула меня из грез. Он даже не потрудился войти в библиотеку — его голова высунулась из-за двери, как голова французского дворянина после встречи с гильотиной, без парика и пышного галстука.
— Да?
Я выпрямилась, внезапно осознав, что на мне только древний, до прозрачности застиранный белый топик и растянувшиеся пижамные брюки с узором из французских пуделей, резвящихся вокруг Эйфелевой башни. Да, в пятницу вечером я собиралась в спешке. Я попыталась подобрать под себя ноги, но Колин обратил на Фифи, игривого пуделя, не больше внимания, чем на прозрачность моего топика.
— Послушайте, — отрывисто начал он, — кое-что случилось. Вы можете быть готовы через пятнадцать минут?
— Через пятнадцать минут, — тупо повторила я. Уехать. Через пятнадцать минут. Уехать?
Информация не усваивалась.
— В семь тридцать две отходит поезд, — так же торопливо продолжал Колин. Мне показалось, он уже где-то совсем в другом месте, а возникшее передо мной явление — всего лишь автомат для передачи сообщения. Не хватало только «Спасибо, что посетили Селвик-Холл, и приятного вам дня». — Мне очень жаль, но ничего нельзя поделать.
— Конечно, — промямлила я и поднялась, опираясь на стул. — Я сейчас…
— Спасибо.
— …соберусь с мыслями, — закончила я, обращаясь к внутренней стороне библиотечной двери. Колин уже исчез. Через пятнадцать минут. Он сказал, через пятнадцать минут, да?
Я собрала кучу бумаг и томов, которые просматривала, и машинально разложила их по местам с расторопностью, вызванной смятением. Посмотрела на большие стоячие часы у дальней стены. Четыре минуты уже прошло. Я схватила свои блокноты, сунула их под мышку. Прочту записи в поезде.
Поезд. Я бы задумалась, но сейчас у меня нет времени выяснять, почему меня вышвыривают из дома, как викторианскую горничную, спутавшуюся с кем-то из семьи. «Убирайся, порождение греха, и никогда больше не появляйся на пороге этого благородного дома!» Только мне не представилась возможность проявить свою греховность, тем хуже. Так почему он меня выгоняет?
О Боже. Я остановилась, взявшись за дверную ручку. Он раскаивается в своих вчерашних порывах и хочет избавиться от доказательств (то есть от меня), пока я снова на него не бросилась?
— У меня и в мыслях ничего такого не было, — услышала я, как он объясняет приятелю за пинтой пива в баре. — Просто… она была там. Женщина, сам понимаешь.
Друг с умным видом кивает в ответ и говорит:
— Непонятно, откуда они берут эти идеи.
И оба делают по хорошему глотку пива, качая головами по поводу отчаявшихся женщин. Затем долго рыгают.
Я съежилась от одной мысли об этом.
Прошло пять минут. Я оставила данную мысль на потом и помчалась в свою комнату. Там я как попало запихала одежду в сумку, натянула те же твидовые брюки, в которых была накануне, и ненадеванный бежевый свитер. Ругнувшись, стянула свитер, попутно смахнув очки, надела лифчик, снова свитер и стала искать очки, залетевшие в самый дальний угол под кроватью, как обычно делают неодушевленные предметы, когда ты торопишься. А дезодорантом я воспользовалась? Вспомнить я не смогла. Я задрала свитер и щедро помазала белой жидкостью везде, за исключением нужных мест, в основном кашемир, который переносит только сухую чистку.
Двенадцать минут прошло. Времени вставлять линзы не осталось. Протерев очки краем сильно пострадавшего свитера, я убедилась — коробочки с линзами закручены как следует, и сунула их, футляр для очков и бутылочку с жидкостью для линз в сумку. Вырвав из конца блокнота листок, я выудила из сумки ручку и нацарапала короткую записку.