Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
МАСКА И ДУША
МОИ СОРОК ЛѢТЪ НА ТЕАТРАХЪ
Моим дѣтям.
Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
(Рисунок Бориса Шаляпина.)
Предисловiе
Выпуская въ свѣтъ мою настоящую книгу, я считаю необходимымъ объяснить, что побудило меня, пѣвца, никогда литературой не занимавшагося, посвятить мои короткiе досуги нелегкому для меня труду — писать. Принято, правда, что люди, достигшiе значительной изѣстности на какомъ нибудь жизненномъ поприщѣ, въ автобiографiи или мемуарахъ разсказываютъ своимъ современникамъ, въ какомъ году они увидѣли свѣтъ, кто родилъ ихъ, въ какой школѣ они учились или лѣнились учиться, какъ звали дѣвушку, внушившую имъ первое чувство любви, и какъ они вышли въ люди. Одну книгу добровольцамъ литературы обыкновенно прощаютъ. Но мой случай сложнѣе. Этотъ узаконенный первый грѣхъ я уже совершилъ много лѣтъ тому назадъ. И это меня немного пугаетъ. Въ дѣтствѣ я любилъ красть яблоки съ деревьев сосѣдняго сада. Первое воровство садовникъ мнѣ охотно простилъ, но когда онъ поймалъ меня за этимъ дѣломъ второй разъ, то больно отодралъ. И вотъ боюсь, какъ бы мои доброжелатели не сказали:
— Чего это Шаляпинъ опять вздумалъ книгу писать? Лучше бы ужъ онъ пѣлъ…
Можетъ быть, оно такъ и есть. Но новую мою книгу я задумалъ подъ сильнымъ влiянiемъ одного внѣшняго обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорокъ лѣтъ со дня моего перваго выступленiя на театральныхъ подмосткахъ въ качествѣ профессiональнаго пѣвца. Въ это знаменательное для меня юбилейное утро я сдѣлался немного сентименталенъ, сталъ передъ зеркаломъ и обратился къ собственному изображенiю съ приблизительно такой, слегка выспренней рѣчью:
Высокочтимый, маститый Федоръ Ивановичъ! Хотя Вы за кулисами и большой скадалистъ, хотя Вы и отравляете существованiе дирижерамъ, а все-таки, какъ ни какъ, сорокъ лѣтъ Вы вѣрой и правдой прошли… Сорокъ лѣтъ пѣсни! Сорокъ лѣтъ безпрерывнаго труда, который богамъ, Васъ возлюбившимъ, бывало угодно нерѣдко осѣнять вдохновенiемъ. Сорокъ лѣтъ постоянного горѣнiя, ибо внѣ горѣнiя Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорокъ лѣтъ сомнѣнiй, и тревогъ, и восторговъ, и недовольства собою, и трiумфовъ — цѣлая жизнь… Какихъ только путей Вы, Федоръ Ивановичъ, не исходили за эти годы! И родныя Вамъ проселочныя дороги, обсаженныя милыми березами, истоптанныя лаптями любезныхъ Вашему сердцу мужиковъ, такъ чудесно поющихъ Ваши любимыя народныя пѣсни; и пыльныя улицы провинцiальныхъ городовъ родины, гдѣ мѣщане заводятъ свои трогательныя шарманки и пиликаютъ на нѣмецкихъ гармоникахъ; и блѣстящiе проспекты императорскихъ столицъ, на которыхъ гремѣла музыка боевая; и столбовыя дороги мiра, по которымъ, подъ мелодiю стальныхъ колесъ, мчатся синiе и голубые экспрессы. Какихъ только пѣсенъ Вы не наслушались. Какiя только пѣсни не пѣли Вы сами!..
Какъ въ такихъ случаяхъ полагается, ораторъ поднесъ мнѣ прiятный юбилейный подарокъ — золотое автоматическое перо, и такъ я всѣмъ этимъ былъ растроганъ, что далъ себѣ слово вспомнить и передумать опытъ этихъ сорока лѣтъ и разсказать о немъ, кому охота слушать, а прежде всего самому себѣ и моимъ дѣтямъ…
Долженъ сказать, что не легко дался мнѣ тотъ путь, о которомъ я упоминалъ въ моей юбилейной рѣчи, и не всегда съ неба, какъ чудотворная манна, падало мое искусство. Долгими и упорными усилiями достигалъ я совершенства въ моей работѣ, бережными заботами укрѣплялъ я дарованныя мнѣ силы. И я искренне думаю, что мой артистическiй опытъ, разсказанный правдиво, можетъ оказаться полезнымъ для тѣхъ изъ моихъ молодыхъ товарищей по сценѣ, которые готовы серьезно надъ собою работать и не любятъ обольщаться дешевыми успѣхами. Особенно теперь, когда театральное искусство, какъ мнѣ кажется, находится въ печальномъ упадкѣ, когда надъ театромъ столько мудрятъ и фокусничаютъ. Я смѣю надѣяться, что мои театральныя впечатлѣнiя, думы и наблюденiя представятъ нѣкоторый интересъ и для болѣе широкаго круга читателей.
Не менѣе театра сильно волновала меня въ послѣднiе годы другая тема — Россiя, моя родина. Не скрою, что чувство тоски по Россiи, которымъ болѣютъ (или здоровы) многiе русскiе люди заграницей, мнѣ вообще не свойственно. Оттого ли, что я привыкъ скитаться по всему земному шару, или по какой нибудь другой причинѣ, а по родинѣ я обыкновенно не тоскую. Но странствуя по свѣту и всматриваясь мелькомъ въ нравы различныхъ народовъ, въ жизнь различныхъ странъ, я всегда вспоминаю мой собственный народъ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человѣческое. А какъ только вспомню — взгрустну. И тогда я чувствую, глубокую потребность привести въ порядокъ мои мысли о моемъ народѣ и о родной сторонѣ. Мысли разнообразныя и безпорядочныя, въ разные цвѣта окрашенныя. Отъ иныхъ плохо спится, отъ иныхъ гордостью зажигаются глаза, и радостно бьется сердце. А есть и такiя, отъ которыхъ хочется пѣть и плакать въ одно и то же время. Бѣшеная, несуразная, но чудная родина моя! Я въ разрывѣ съ нею, я оставилъ ее для чужихъ краевъ. На чужбинѣ, оторванныя отъ Россiи, живутъ и мои дѣти. Я увезъ ихъ съ собою въ раннемъ возрастѣ, когда для нихъ выборъ былъ еще невозможенъ. Почему я такъ поступилъ? Какъ это случилосъ? На этотъ вопросъ я чувствую себя обязаннымъ отвѣтить. Вотъ почему я въ этой книгѣ удѣлю немало мѣста воспоминанiямъ о послѣднихъ годахъ моей жизни въ Россiи, которая въ эти годы называлась уже не просто Россiя, а Соцiалистической и Совѣтской…
Магическiй кристаллъ, черезъ который я Россiию видѣлъ — былъ театръ. Все, что я буду вспоминать и разсказывать, будетъ такъ или иначе связано съ моей театральной жизнью. О людяхъ и явленiяхъ жизни я собираюсь судить не какъ политикъ или соцiологъ, а какъ актеръ, съ актерской точки зрѣнiя. Какъ актеру, мнѣ прежде всего интересны человѣческiе типы — ихъ душа, ихъ гримъ, ихъ жесты. Это заставитъ меня иногда разсказывать подробно незначительные какъ будто эпизоды. Въ деталяхъ и орнаментахъ для меня заключается иногда больше красокъ, характера и жизни, чѣмъ въ самомъ фасадѣ зданiя. Этотъ милый кiевскiй полицейскiй приставъ, дающiй мнѣ дѣловую аудiенцiю въ ванной, по горло погруженный въ воду, и въ этомъ своемъ безыскусственномъ положенiи угощающiй меня въ не совсѣмъ урочный часъ водкой; этотъ чудной скверный комиссаръ, который въ два часа ночи будитъ меня телефоннымъ звонкомъ, чтобы сказать мнѣ, что онъ хочетъ непременно и безотлагательно со мною чокнуться и закусить семгой — какъ не удѣлитъ имъ минуты внимания? Они не менѣе мнѣ интересны, чѣмъ великiй князь на спектаклѣ Эрмитажнаго театра, чѣмъ первый министръ въ дворцовомъ кабинетѣ, чѣмъ главнокомандующiй армiей въ своемъ подвижномъ салонъ-вагонѣ. Это такiе же россiйскiе люди, такiе же актеры на русской сценѣ, хотя и въ различныхъ роляхъ.
Выше я упоминалъ о моей первой книгѣ. Хочу въ нѣсколькихъ словахъ пояснить, чѣмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ «Страницахъ жизни», написанныхъ много лѣтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дѣтства, но лишь чрезвычайно бѣгло и неполно освѣтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгѣ, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгѣ я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избѣгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внѣшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгѣ, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послѣдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внѣшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.
Если автору умѣстно говоришь о качествѣ своего труда, то я позволю себѣ указать только на то, что въ моей работѣ я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…
Часть первая
I. Моя родина
Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имѣлъ нѣкоторое пристраспе къ рыбной ловлѣ. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рѣку. Цѣлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водѣ, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избѣ мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замѣтилъ какого-то человѣка въ потасканной сѣрой одеждѣ и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лѣтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сѣнѣ. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотѣлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лѣтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свѣтать. И съ первымъ свѣтомъ сѣрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какѣто крякнулъ, потянулся, сѣлъ, зѣвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцѣ онъ подошелъ къ рукомойнику — къ незатейливой посудинѣ съ двумя отверстiями, висѣвшей на веревочкѣ на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сѣдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.