Бюрократическая рутина сказалась и на моей личной судьбѣ въ театра. Возлагая на меня надежды, Дирекцiя добросовестно желала дать мнѣ возможность показать себя. Но при этомъ совершенно не соображала художественной стороны дѣла. Надо дать Шаляпину отвѣтственную роль. Какую? Большую. Роль, которая по графику значится за номеромъ первымъ. Подходитъ ли она пѣвцу, по силамъ ли она ему, не окажется ли она для него коварнымъ даромъ, объ этомъ, конечно, не думали.
И вотъ что произошло.
Самымъ знаменитымъ исполнителемъ роли «Руслана» въ генiальной оперѣ Глинки «Русланъ и Людмила» считался на Марiинской сценѣ басъ Мельниковъ. Съ его уходомъ изъ театра на пенсiю незадолго до моего поступленiя въ труппу, эта роль осталась, такъ сказать, вакантной. Мельникова никто изъ басовъ Марiинской сцены не могъ замѣнить. Пробовали всѣ, и всѣ проваливались. Исключительно трудная роль оказывалась имъ не подъ силу. Послѣ Мельникова всѣ исполнители «Руслана» казались тѣнями.
Когда меня надо было впервые представить публикѣ Марiинскаго театра, главный режиссеръ, Геннадiй Петровичъ Кондратьевъ, позвалъ меня и спросилъ:
— Руслана роль знаешь? (онъ всѣмъговорилъ «ты»).
Кое что я зналъ изъ этой оперы, но все же я отвѣтилъ:
— Нѣтъ, роли я не знаю.
Подумалъ Кондратьевъ и сказалъ:
— Есть двѣ недѣли сроку, если хочешь эту роль сыграть въ свой первый спектакль. Можешь въ двѣ недѣли одолѣть?
Въ русскихъ провинцiальныхъ операхъ пѣвцамъ приходится сплошь и рядомъ выучивать роль буквально въ два часа. Это ужъ такой правильный образъ веденiя дѣла — «спасать положенiе». Приходилось дѣлать это и мнѣ въ Тифлисѣ. Я болѣе или менѣе успѣшно выучивалъ механически роль, выработавъ особые прiемы запоминанiя, и затрудненiй, отъ которыхъ опускались бы руки, при этомъ не встрѣчалъ. Я вспомнилъ Тифлисъ и отвѣтилъ:
— Въ двѣ недѣли? Еще бы! Какъ же нѣть? Конечно.
Я принялся заучивать роль, какъ заучивалъ роли въ Тифлисѣ — для «спасенiя положенiя». Но какъ только начались репетицiи, я понялъ, что двѣ недели срокъ слишкомъ малый для того, чтобы дѣйствительно сыграть роль Руслана. Отказаться было поздно — неловко, даже стыдно. Я старался, какъ могъ, подготовиться, хотя бы только формально, т. е., не врать въ самой линiи музыки.
Насталъ вечеръ спектакля. Я оделся, загримировался по старому трафарету и на ватныхъ отъ страха ногахъ вышелъ на сцену, на которой недавно еще звучалъ въ роли Руслана голосъ Мельникова. Я до сихъ поръ волнуюсь на сценѣ, даже когда пою роль въ сотый разъ, а тутъ къ обычному волненiю прибавилось еще волненiе отъ сомнѣнiя, смогу ли, по крайней мѣрѣ, не наврать. Конечно, поглощенный одной мыслью «не наврать»! — я игралъ и спѣлъ Руслана такъ, какъ если бы мнѣ на святкахъ пришлось нарядиться въ какой нибудь никогда не надеванный и мудреный маскарадный костюмъ.
Спектакль я пропѣлъ, но впечатлѣнiе отъ меня у публики получилось скверное. Мнѣ нѣсколько дней послѣ спектакля было просто совестно ходить по улицамъ и приходить въ театръ.
Но нѣть худа безъ добра. У начинающего артиста, въ какой бы области онъ ни работалъ, есть очень опасные враги — домашнiе поклонники, которые настойчивыми голосами говорятъ ему объ его необыкновенномъ талантѣ. Внѣшнiй блескъ первыхъ успѣховъ, прiятныя слова друзей, пришедшихъ за кулисы поздравить, цвѣты и восторженныя барышни тушатъ настоящее горенiе и при этомъ еще мѣшаютъ чувствовать чадъ головенiекъ и копоть. Молодой человѣкъ теряетъ линiю собственой оценки и начинаетъ радоваться тому, что онъ представляетъ собою въ искусствѣ нѣчто замѣчательное. Если въ глубинѣ души, оставшись ночью наединѣ съ собою и со своей совѣстью, онъ и усомнится въ своей исключительной цѣнности, то на другой же день какой нибудь другой чудный доброжелатель вольетъ ему въ душу новый бокалъ шампанскаго. Молодой артистъ снова опьяненъ и забылъ то, что ему думалось прошлой ночью.
Сдѣлала изъ моего неуспѣха выводы и Дирекцiя, но опять таки весьма рутинно. Разъ я не справился съ труднѣйшей ролью Руслана, то я перѣчисляюсь въ рядовые члены труппы, и въ отношенiи меня начинають автоматически дѣйствовать неумолимые законы канцелярiи. А люди съ почтенными бородами и въ вицъ-мундирахъ привыкли въ своихъ канцелярiяхъ составлять табели о рангахъ по возрастному признаку. Такой то прослужилъ пятнадцать лѣт — ему одинъ почетъ, другой прослужилъ двадцать пять лѣтъ — ему почетъ другой. «Выслуга летъ». Мнѣ же было всего 21 годъ, и при распредѣленiи ролей объ этомъ твердо помнили. Было очевидно, что певецъ, которому сорокъ лѣтъ, имѣетъ больше «права» на ту или другую роль, чѣмъ безусый молодой парень. Основная моя работа въ театрѣ свелась, поэтому, главнымъ образомъ, къ исполненiю ролей: Судьи въ «Вертере», кн. Верейскаго въ «Дубровскомъ», Панаса въ «Ночи подъ рождество», лейтенанта Цуниги въ «Карменъ». Не долженъ артистъ пренебрегать маленькими ролями, если онѣ художественно интересны. Но молодая сила, буйно во мнѣ бродившая, томила и мучила меня въ этомъ фактическомъ бездѣйствiи. Дирекцiя же привыкла къ мысли, что я артистъ на малыя роли. Можетъ быть, это было бы еще не такъ вредно для меня, если бы время отъ времени дирекцiя вдругъ не вспоминала, что на меня возлагали надежды, и что надо какъ нибудь Шаляпину дать возможность снова попробовать свои силы. И вотъ эти именно порывы вниманiя чуть-чуть окончательно меня не погубили, какъ артиста — и въ глазахъ публики, и въ собственныхъ моихъ глазахъ. Мнѣ, дѣйствительно, черезъ нѣкоторое время поручили другую большую роль, но она не только не дала мнѣ разумной возможности проявить мои способности и выдвинуться, но рѣшительно отбросила меня въ ряды молодыхъ пѣвцовъ, созданныхъ для того, чтобы пѣть въ «Карменъ» лейтенанта Цунигу. Мнѣ дали сыграть роль графа Робинзона въ оперѣ «Тайный Бракъ» итальянца Чимарозы. Какъ я теперь понимаю, опера эта прелестная. Въ музыкѣ Чимарозы отражены тонкое изящество и жеманная грацiя конца XVII века. «Тайный Бракъ» никакъ нельзя было давать парадно, большимъ спектаклемъ, со всей пышностью, на которую была способна Императорская сцѣна. Она требовала интимной стильной постановки и столь же особеннаго стильнаго исполненiя. Роль графа Робинзона не соотвѣтствовала ни слабому въ то время музыкальному моему развитiю, ни природнымъ моимъ тяготѣнiямъ. Не имѣли успѣха ни опера, ни я.
Я благодарю Бога за эти первые неуспѣхи. Они отрезвили меня одинъ разъ на всю жизнь. Они вышибли изъ меня самоувѣренность, которую во мнѣ усердно поддерживали домашнiе поклонники. Урокъ, который я извлекъ изъ этого неуспѣха, практически сводился къ тому, что я окончательно понялъ недостаточность механической выучки той или другой роли. Какъ пуганная ворона боится куста, такъ и я сталъ бояться въ моей работѣ беззаботной торопливости и легкомысленной поспѣшности. Много разъ впослѣдствiи мнѣ очень хотѣлось спѣть Руслана. Нѣсколько разъ у себя дома, бывало, уже принимался за роль, но когда приходило къ серьезному моменту: «я играю», то я каждый разъ находилъ сотни причинъ уклониться отъ нея. Я чувствовалъ, что въ этой роди что то мнѣ не дается. Не могу до сихъ поръ объяснить, что именно. Я понялъ навсегда, что для того, чтобы роль уродилась здоровой, надо долго, долго проносить ее подъ сердцемъ (если не въ самомъ сердцѣ) — до тѣхъ поръ, пока она не заживетъ полной жизнью.
Послѣ «Секретной свадьбы» мои шансы въ Марiинскомъ театрѣ сильно упали. Мнѣ кажется, что начальство уже готовилось ставить крестъ на мнѣ. Ничего, дескать, изъ Шаляпина не выйдетъ. Ну, да — хорошiй голосъ, но въ серьезныхъ роляхъ или проваливается, какъ въ Русланѣ и Робинзонѣ, или же что-то ужъ больно кривляется. Такъ именно говорили: «кривляюсь».
Изъ чувства справедливости долженъ сказать, что, пожалуй, доля правоты въ этомъ упрекѣ была. Конечно, я не кривлялся. Если бы то, что они принимали за кривлянье, было имъ въ дѣйствительности, изъ меня едва ли что нибудь вышло бы. Такъ бы и остался я на всю жизнь «кривлякой», то есть, актеромъ фальшивымъ, никуда негоднымъ горбуномъ, котораго одна могила исправитъ. А было, вѣроятно, вотъ что. Уже въ то время я чувствовалъ инстинктивное отвращенiе къ оперному шаблону. Такъ какъ самъ выступалъ я не очень часто, то у меня было много свободныхъ вечеровъ. Я приходилъ въ партеръ, садился, смотрѣлъ и слушалъ наши спектакли. И все мнѣ дѣлалось замѣтнѣе, что во всей постановкѣ опернаго дѣла есть какая то глубокая фальшь. Богато, пышно обставленъ спектакль — шелкъ и бархатъ настоящiе, и позолоты много, а странное дѣло: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируютъ и хорошими, звучными голосами поютъ пѣвцы и пѣвицы, безукоризненно держа «голосъ въ маскѣ» и увѣренно «опираясь на грудь», а все какъ то мертво или игрушечно-приторно. И вотъ, когда мнѣ случалось изрѣдка — два-три раза за весь сезонъ — исполнять роли, которыя впослѣдствiи стали моими «коронными» ролями, какъ напримѣръ, Мефистофеля въ «Фаустѣ» и кн. Галицкаго въ «Князѣ Игорѣ», то, стремясь уйти отъ тошнаго шаблона, но не умѣя дѣлать по настоящему хорошо, я безсознательно впадалъ въ нѣкоторый гротескъ. Я, что называется, «искалъ» мою линiю, и не легко, конечно, это мнѣ давалось. Избѣгая шаблонный жестъ я, можетъ быть, дѣлалъ жестъ странный, угловатый.