— Где же? — спросил Вокс, не опуская оружия.
— Там же, где и Уайэт. На нем самом. На кладбище.
Глава двадцать восьмая
Вдобавок к свойственным лишь альбиносам особенностям, то есть снежно-белым коже, волосам и розовым глазам, Уайэт, как помнит читатель, привлек мое внимание своей обувью. Несмотря на весьма высокий рост, он щеголял в туфлях на излишне высоких каблуках.
На мысль о предназначении этой странной обуви натолкнуло меня замечание Вокса о Бенедикте Арнольде. Ранее, беседуя с Барнумом в музее, я заметил витрину с сапогами, якобы принадлежавшими генералу-предателю. Сапоги были снабжены высокими полыми каблуками, в которых Арнольд прятал донесения британцам, нашим тогдашним врагам. Каблуки арнольдовских сапог весьма напоминали каблуки туфель Уайэта.
По-прежнему целясь мне в сердце, Вокс повторил:
— На кладбище? Что вы, к дьяволу, несете?
Я быстро объяснил ему пришедшие мне в голову соображения по поводу сходства каблуков столь разной обуви — военных сапог Арнольда и городских башмаков Уайэта.
— Когда я добрался до Уайэта, — продолжил я свои объяснения, — бедный страдалец еще дышал. И даже издавал какие-то почти неразличимые звуки. Мне показалось, что он применил личное местоимение мужского рода третьего лица единственного числа для обозначения негодяя, напавшего на него. Тут же умирающий перевел глаза в направлении своей правой ноги, забившейся, как мне тогда показалось, в смертной судороге. На самом же деле, вероятнее всего, он глазами, движением ноги и речевым сигналом — пытаясь указать направление: «Вон! Вон там!» — старался привлечь мое внимание к каблуку правой туфли.
— Вот оно что! — Вокс, казалось, ужаснулся коварству своей жертвы и очень на нее обиделся. — Вон куда запрятал! Хитрая бестия! А с чего вы взяли, что он в гробу в тех же башмаках? — вдруг насторожился он.
— Из газетных отчетов о похоронах несчастного мистера Уайэта. В них указывалось, что покойный положен в гроб в той одежде, которая на нем была надета в момент убийства.
Вокс задумался над полученной от меня информацией.
— Вы спокойно можете убрать оружие, мистер Вокс, — несколько нервно обратился я к своему мучителю. — Нет более нужды беспокоиться о пропавшей странице. Она утрачена навечно, погребена и не сможет послужить делу, которому вы столь фанатично сопротивляетесь.
— Извините, мистер По, но я вынужден с вами не согласиться. Никто больше меня не ценит ваш блестящий ум. Но вдруг вы все же ошиблись? Вдруг эта бумажонка выплывет на свет? Я не могу рисковать.
— А что вы можете сделать? Ведь не существует способа проверить, там ли, под землей ли она находится!
— Почему же? — физиономия Вокса исказилась в такую зловещую гримасу, что я содрогнулся. — Не так уж это сложно.
Не прошло и часа, как нас приняли кованые ворота отдаленного загородного кладбища, расположенного к северу от 84-й улицы.
Большую часть пути к этой пустынной, заброшенной местности мы одолели в наемной карете. Вокс вывел меня из музея, подталкивая прижатым к спине дулом пистолета, остановил повозку и назвал кучеру место назначения: Блумингдейл-роуд. Во время поездки вентрилоквист, без всяких побуждений с моей стороны, пустился в рассуждения и сообщил мне кое-что о содержании этой столь весомой страницы дневника. Судя по его словам, Джефферсон признавал свои амурные отношения с негритянкой, начавшиеся в бытность его послом в Париже в 1789 году. Первым плодом этих отношений оказался ребенок мужского пола, названный Томом и скончавшийся вскоре после рождения. Впоследствии, уже в Америке, его негритянка родила еще пятерых младенцев — и всех их зачал хозяин Монтичелло.[37] Четверо из этих пятерых благополучно выжили.
В голосе Вокса слышались все более явные нотки досады, возмущения. Очевидно, он считал это нарушение законов расовой сегрегации намного более тяжким преступлением, чем совершенные им зверства. Да он и не считал свои злодеяния преступлениями, так как служили они высокой, благородной, с его точки зрения, цели.
Все время, пока Вокс изливал свою желчь, я лихорадочно размышлял, что можно предпринять для своего освобождения. Непринужденность, с коей Вокс распространялся о содержании дневника, приводила меня в ужас. Ведь он уже поставил меня в известность о судьбе, которая постигла — либо ожидает — всех, кто знаком с нежелательной для него правдой. Не оставалось никаких сомнений, что и мне уготована та же участь, как только отпадет во мне нужда.