Все рухнуло! Конец всему! Это и вершина, и бездна, слившиеся воедино. Энслин, напевая и насвистывая, расхаживает по дому…
В этот момент зазвонил телефон. Снова фрау Цандель из издательства. Кое-что изменилось в графике.
— Прекрасно! — воскликнул я в трубку.
Она продиктовала мне новое расписание.
— Да, уже записал.
Отлично, радовался я, опуская трубку на рычаг. Все в порядке.
Я встал. Напевая и насвистывая, прошел через комнату.
Подобно призраку, в зеркале мимо меня проплыло отражение моей по-идиотски ухмыляющейся физиономии.
Сам-то я направлялся в кухню, к холодильнику. А потом снова, довольный и счастливый, засел у себя в комнате, сопя, словно цирковой фигляр, изрыгающий пламя.
Лишь очень, очень медленно в моем сознании начали прорисовываться первые мысли, вновь готовые к услугам. «О ты, бабочка, кружащаяся в вихре бытия!» — мысленно взывал я. Все декорации, весь драматизм истории любви Энслина, на причудливом фоне Лафатеровой физиогномики — это так явственно предстало моему внутреннему взору… вот-вот схватишь рукой: «Ага, попалось!»
В нежданном-негаданном просветлении ума мне удалось остановиться: прислушавшись к голосу рассудка, я заставил себя оставить в покое телефонную трубку. Нет, пока причины названивать Хафкемайеру у меня еще не было. Выдумка должна сначала отстояться, а потом нужно переписать это набело.
Я аккуратно сложил в стопку готовые листки.
С окаменевшей рожей, заведя руки за спину, подобно полководцу, я принялся мерить шагами свой «курятник» — свой мирок. Расчищал себе дорогу, отшвыривая ногами валявшиеся здесь и там пустые винные бутылки и ошметки старых газет. Неожиданно моя келья показалась мне нестерпимо крохотной. Словно палата в вытрезвителе! Нужно выбираться отсюда, шепнул внутренний голос.
Последний, влюбленный, прощальный взгляд на зеленую папку — и я уже стоял во дворе замка. Было слышно, как Шикеданц где-то что-то мастерит.
Мне, собственно, полагалось бы радоваться предстоящей поездке — невзирая на обязательность присутствия в городе, мне-таки дозволили свободно передвигаться. Но я ведь прекрасно знал, что меня ждет. Раньше думалось иначе: встречи с читателями — о да, можно попутешествовать, посмотреть мир, это же так романтично — последний «странствующий бард» или что-то в этом роде.
Однако, чем дольше я путешествовал, тем меньше видел. По сути, я жил и перемещался в магическом треугольнике: поезд, очередное чтение, отель. О работе и подумать некогда. Старо, как мир, с какой стороны ни посмотреть.
Постараюсь быть кратким: в грядущей поездке, не считая томительного, похоже уже неизлечимого желания вымыться, мне надлежало еще и подавить свой панический страх перед сидячими местами в купе.
Почему?
Сейчас объясню!
Глава восьмая
Время к полудню. Я направляюсь в Вольфенштедт.
Еду в купе с пожилой дамой. Дама, облаченная в плащ, сидит у окна. Я — наискосок, ближе к выходу.
Был вторник, когда я сорвался в многодневное путешествие по Северной Германии. В выходные же намеревался заглянуть в Берлин. «Отпуск на родину». Ему-то я больше всего и радовался.
В момент отправления поезда дама в плаще усердно махала рукой из окна купе другой пожилой особе — возможно, своей сестре. До этого, пока поезд стоял у перрона, каждая из них сосредоточенно смотрела мимо другой. Только когда он тронулся, взгляды их снова встретились, и сеанс махания начался. Создавалось впечатление, будто женщина в плаще пытается стереть изображение провожавшей с мокрого стекла. И действительно, чуть позже предполагаемая сестра, вокзал и промозглая, проржавевшая промышленная зона исчезли, уступив место однообразным, сменявшим друг друга пейзажам.
С таким выражением лица, будто решается вопрос о ее жизни и смерти, дама в купе посвящает себя кроссворду в глянцевом телевизионном журнале.
Я сижу и клюю носом. Мое сознание, вплоть до самых потаенных его уголков, нежится в приятном равнодушии ко всему окружающему. Ландшафт за окном и картина, отраженная в зеркале над рядом кресел напротив меня, непрерывно мчатся навстречу друг другу и беззвучно сливаются в тумане дремоты.
В голове моей крутятся беспорядочные мысли относительно предстоящих чтений — тут дверь купе открывается, и в него протискивается молодая женщина.
Ничего удивительного: видно же, что здесь полно свободного места. Так что ее вопрос, можно ли войти, следовало считать чисто риторическим. Ко всему прочему, след за ней в дверном проеме возникает маленький ребенок.
Я хочу помочь женщине закинуть дорожную сумку и пластиковый пакет на багажную полку. Однако пока места много, она предпочитает оставить их внизу. Вскоре я понимаю почему. Молодая мама начинает по-домашнему обустраиваться в купе. Из пластикового пакета извлекаются игрушки и раскладываются вокруг ребенка, сидящего передо мной. Ладно, почему бы и нет? Я не против.
Но тут начинается: время от времени дитя, незаметно для матери и с отвратнейшим упорством, словно испытывая на прочность, быстро и сильно стукает меня по голени. Реагировать на такое можно по-разному, но «гримаса боли не искажает мое лицо». Только взгляд моих ледяных голубых глаз становится невероятно жестким, сосредоточенным. К сожалению, это не помогает. Поэтому я снова закрываю глаза.
— Смотри-ка, что у меня есть!
Приоткрываю веки и вижу в руках мамаши нечто четырехугольное, разноцветное. Кисти ее рук призрачно белеют на фоне широких рукавов свитера ручной вязки. Ага, похоже, дамочка наконец-то вспомнила о своих материнских обязанностях, чего я в душе не могу не приветствовать.
Я уж возомнил было, что вновь смогу без помех погрузиться в собственный внутренний мир, но тут мама ручной вязки начинает читать. Какое там «читать»! Скорее декламировать: очень громко, чрезвычайно отчетливо и крайне медленно. Ребенка, очевидно, везут в санаторий для тугоухих! Я мягко сжимаю кулаки и вдавливаю затылок в подголовник своего кресла.
Это история двух совершенно дебильных гномов, Шаталки и Моталки, без конца попадающих в какие-то передряги, что в принципе и для нормального-то человека неудивительно, а уж для этих двух недоумков, с учетом их тупости, и подавно!
Однако всякий раз, едва затеплится надежда, что их раздавит паровой валяльный агрегат, положив тем самым безвременный конец идиотскому существованию, или же злая кошка со скотного двора дедушки Мюллера наконец сожрет их со всеми потрохами, в самый последний момент они либо спасаются сами, либо их чудесным образом спасает кто-нибудь другой.
— Чуть было не… — выдыхает Шаталка. — Чуть! — повторяет Моталка.
Это стандартный финал, рефреном завершающий каждую главу их полной удивительных приключений жизни.
По непонятным мне причинам мамочка решила читать все это в лицах. Только что оба весельчака едва сумели удрать из-под газонокосилки, которая обезглавила бы их и раскромсала на мелкие куски.
— Чуть было не… — провозглашает мама все более восторженным голосом, и в те томительные секунды, когда ребенок медлит прореагировать, никак не отзывается на слова матери, я сам уже едва не готов заорать «ЧУТЬ!!!».
Кстати, подвиги гномов и ребенка, похоже, не очень привлекают. Пока ему читают книжку, сам он с невероятно серьезным видом глазеет в окно. По крайней мере в этом вопросе у нас с ним единое мнение.
Я уже подумываю, не попытаться ли перекинуть между нами мостик взаимопонимания — пусть очень коротенький и шаткий, возможно, в ребенке удастся найти естественного союзника и вместе мы заставим мамашу прервать чтение, ее беззаботно чирикающий детский голосок умолкнет, но тут моя слабая надежда рушится. После очередного эпизода этого на удивление бурного гномьего бытия, когда в конце главы парочка дебилов избегает чудом не учиненной стараниями косилки беспощадной и кровавой резни, мамаша захлопнула наконец мерзкую книжонку — и тут, совершенно неожиданно, с уст младенца срывается буквально уничтожившая меня фраза: