— Но ведь волосы снова отрастут. — Она пыталась меня утешить. От этого стало еще тошнее.
Вскоре мы почувствовали, что за последние недели оба отвыкли друг от друга. Что удивительного? Не считая редких звонков, скорее на уровне краткого обмена информацией, контакта между нами не было вовсе.
Последняя новость, которой я еще не знал: после долгих лет напомнил о себе отец Беньямина. После всего, что я слышал про этого стрекозла, известие меня не удивляло. Эллен была возмущена. Поведением бывшего мужа. Но еще больше тем, как легко я ко всему отнесся.
Нашу встречу то и дело омрачали возникавшие недоразумения. Разгружая посудомойку, я вдруг забыл, куда надо ставить большую итальянскую салатницу. Эллен взяла ее у меня и поставила на положенное место. Ни слова. Один лишь взгляд, и его хватило.
Потом, когда я вздумал было повторить с Беньямином таблицу умножения, выяснилось, что с этой темой давно покончено, и вообще ее проходили еще в прошлом учебному году. Теперь же они изучали переменные, перед которыми я был по меньшей мере так же беспомощен, что и Беньямин. Кроме того, завтра выходной, таким образом, исчерпан и сам вопрос.
Позднее, вечером — мы еще сидели на кухне — Эллен заметила:
— Ты изменился.
Меня это опечалило.
— Да нет же, — добавила она. — Это ведь хорошо.
Я помрачнел еще больше.
Кстати, идея с ток-шоу не пришлась ей по вкусу.
— Ты в своем уме? — спросила она. — Тебе ведь это совсем не нужно.
Очевидно, она понятия не имела, как много — а точнее, как мало! — я до сих пор заработал на своих вшивых кочевниках.
— Но почему? — возразил я. — Наоборот, это необходимо, как реклама.
— Все равно, — сказала она. За это вот «все равно» я бесконечно ее любил.
Я налил ей вина.
— Мы живем в мире средств массовой информации, Эллен. Принцип моментального изображения занял в нем главенствующие места. Лицо — это послание. То же самое, кстати, говорит и фрау Сцабо.
Эллен понимающе кивнула.
Потом, выдержав паузу:
— А собственно, кто это — фрау Сцабо?
— Точно я и сам не знаю.
— Ага. Все ясно.
— Эллен! Если ты на что-то намекаешь, учти: я эту фрау доктора Сцабо только один… нет, два раза и видел. Мельком. Она вроде бы исследует учения Лафатера, хотя и не совсем так. По правде говоря, когда мы встретились в Цюрихе, она успела основательно вывести меня из себя. Требовала от меня того, что я не мог ей дать.
— Вот как.
— Эллен, поверь: я безумно счастлив, что больше не имею с ней никаких дел.
— Ты мне только вот что объясни, ладно? Почему ты в последнее время с упорством осла копаешься во всемирной истории?
Я этого и сам не знал. Мне только хотелось — в данном случае это казалось уместным — испытать действие избегающего взгляда.
Эллен покачала головой:
— Ты слишком легко позволяешь собой помыкать. Кто-то говорит тебе: сделай что-нибудь о Лафатере — и ты берешься за Лафатера. Кто-нибудь другой…
— Нет уж, секундочку! Идея была моя. И над Лафатером я работаю по собственной воле.
— Тем хуже! Ты вообще-то уверен, точно ли всегда знаешь, чего хочешь?
— Послушай, ты несправедлива.
— А еще все это, что ты рассказал о пресловутом фильме!.. То у них фильм с женщинами. Отлично, ты вставляешь женщин. Через минуту все меняется: женщин не надо. Прекрасно! Ты их вычеркиваешь. Я во всем этом не очень-то разбираюсь, но возможно, все же не повредило бы и немного достоверной информации.
— Эллен, это ведь фильм! Естественно, сценарий приходится переписывать много раз!
— Ну да! Весь мир — всего лишь игрушка. А ты делаешь с ним то одно, то другое, смотря что в голову взбредет. Выходит, так?
— В чем ты меня, собственно, обвиняешь?
— Ни в чем.
— Это все?
— Да.
— И только-то, — с горечью пробормотал я…
Вечером в постели. Мы долго лежали параллельно друг другу — две молчаливые прямые. В бесконечно темной ночи. Не пересекаясь.
Я повернулся к ней. Неожиданно она прижалась ко мне. Голова ее покоилась на моей ровно вздымающейся груди — моя пижамная рубашка пропиталась влагой.
— Эй! — ласково окликнул я. — В чем дело? Я ведь рядом.
— Нет, ты очень далеко.
В субботу, в первой половине дня.
У Эллен были еще кое-какие дела в городе. Я остался в квартире один. Уже собрался было сделать себе пару пометок на тему «Пластические операции и Лафатер», чтобы не быть уж совсем неподготовленным, когда позвонят из редакции.
Вдруг в дверь застучали. Снова и снова.
Я бесшумно отодвинул стул назад, взявшись за подлокотники, тихо встал и прокрался к двери. Рывком распахнул ее…
Беньямин! Наспех накинутая куртка, торчащий спереди из штанов край рубашки, расшнурованные ботинки — таким он предстал передо мной. С грязной, перепачканной физиономией, уставившись на меня в упор. Его светлые голубые глаза — единственный просвет во всем этом жутком зрелище.
Даже то, как резко я рванул на себя дверь, похоже, не произвело на мальчика особого впечатления.
Я склонился к нему:
— Ты уже читать умеешь?
Беньямин капризно мотнул головой.
Ну ладно. Я пошел на уступку и постучал пальцем по вывеске на двери — дверной табличке, которую я на всякий житейский случай прихватил с собой из трехзвездочной бетонной гостиничной коробки в Гамбурге:
— Здесь написано: «Просьба, не беспокоить!»
Беньямин смотрел на меня, широко раскрыв глаза.
— Причем на трех языках мира.
Он кивнул.
Я присел на корточки и попытался столковаться по-хорошему:
— Слушай, приятель. Мне нужно позаниматься.
Беньямин холодно взирал на меня, потом снова затряс головой.
Я выпрямился рывком, так быстро, аж в глазах потемнело. Мое дружелюбие словно ветром сдуло.
— Почему ты мне все время мешаешь?
— Я пойду сейчас вниз, к Кевину. Потом поможешь мне подзубрить.
— Я же тебе сказал, что мне некогда.
— А я маме пожалуюсь!
И тут же он выскочил из квартиры, побежал вниз по лестнице.
— Беньямин!
Я хотел его вернуть, но с лестничной клетки донеслось лишь решительное «Нет!»; да не простое, а воюще протяжное: «Не-е-ет».
Я прислонился к дверному косяку, закрыл глаза. Беньямин! Да уж! Когда у нас дома, в четырех родных стенах, начинается заварушка, у нее есть имя, и начинается она на Б.!
Скорее назад, к столу, попытаться сконцентрироваться, поймать упущенную нить. Нет, не вышло…
Между прочим, вот тоже неплохой вариант: дети Лафатера, Наттеляйн и Генрих, застрелили Энслина! Шутки ради, а может, случайно или — почему бы и нет — им просто было скучно.
Глава двенадцатая
Я еще раз пробежался по факсу Хафкемайера:
…попытка небезынтересная, хотя у меня и есть решительные, отчасти принципиальные возражения, которые нам нужно вскоре непременно обсудить!
Теперь я осознал, что в душе все-таки ожидал другого: возвращаюсь и нахожу телеграмму — если рассуждать логически, такую:
Великолепно! — Хафкемайер.
Или хотя бы такую:
Читая, разрыдался от счастья!
Но чтобы так?..
С момента, когда я вернулся, прочтение факса было единственным стоящим занятием, к которому мне удалось себя принудить.
Возвратившись, я погряз в своем кресле, будто в трясине глубокой, отчаянной безнадеги. Пальто еще не снял. Жарко. Но я просто не в состоянии его снять. Лишь до половины расстегнул обессилевшей рукой. Еще предстояло распаковать чемодан. А побриться так и вовсе необходимо. Но сил нет. Полное изнеможение. Сижу в комнате, безжизненный, чуждый сам себе, словно неодушевленный предмет. Ноги вытянуты куда-то вдаль. И там, вдалеке, возвышались два ботинка. Ко мне они отношения не имели. Я откинул голову назад. Вообще-то прекраснее всего было бы прервать мой затянувший визит в этот мир.