От возбуждения мой голос становился все тише.
— Я, право же, многое знаю, но… — вяло и крайне неуверенно пробурчал Хафкемайер.
— Ах, вы же близки к догадке. Но давайте спокойно назовем все своими именами: то был — Гёте!
Кратко и резко выпалил я это имя. К сожалению, ожидаемого эффекта оно не возымело. Вместо того чтобы признать себя побежденным, Хафкемайер лишь смущенно поерзал на стуле.
Я перелистал бумаги:
— Господи, ведь где-то оно у меня тут есть… Секунду, секунду!
Я погрузился в свою папку. Ну, наконец-то, нашел.
— Вот! Письмо от Гёте! 7 декабря 1779. «Лафатера никогда не познаешь до конца: когда смотришь на него, кажется, что прежде ты никогда его таким не видел».
Не скрывая своего торжества, я поднял взгляд:
— Хотелось бы лишь добавить, что последнее, исходя из того, что мы знаем, совсем не удивительно.
Хафкемайер растерянно смотрел на меня:
— Но вообще-то… я имею в виду… вы ведь в порядке? Надеюсь… вы не хотите сказать, что у вас что-то болит или что вы чересчур переработали, занимаясь всем этим?
— Есть — и тут вы абсолютно правы — одна маленькая проблема, — поневоле признался я.
— А именно?
— Насколько в этой связи вообще можно доверять Гёте! Вы не читали? Недавно в газете опять появилась статья о том, что череп Шиллера в усыпальнице герцогов Веймарских, возможно, вовсе не принадлежит Шиллеру. Что Гёте похитил его для своей частной коллекции! Другими словами, в физиогномике и сам Гёте, разумеется, тоже не чистый лист, а следовательно…
— Шиллер не Шиллер, Лафатер не Лафатер, — пробормотал Хафкемайер. — Знаете, друг мой, меня уже основательно мучает совесть.
От этого его признания я лишь беспечно отмахнулся:
— Вы только подумайте, — настаивал я, — когда все произошло.
— В 1779 году, — встревоженно проворчал Хафкемайер.
— Пасха 1779 года! — уточнил я; при этом я старался сохранять полное спокойствие.
— И что же?
— Вам ничего не приходит на ум? Пасха. Ведь это не просто совпадение. Это — Воскресение! Энслин посылает Лафатера, проповедника-шарлатана, в ад, дабы воскреснуть из своего прежнего, недостойного, никем не замечаемого бытия — стать святым. Неужели вы не понимаете? Не понимаете, как крепко подобная иллюзия может засесть в больном мозгу?
Хафкемайер сокрушенно кивнул.
— Ну вот, так он и живет следующие двадцать лет под именем Лафатера. И все мы, все, господин Хафкемайер, до сего дня жили, глубоко, очень глубоко заблуждаясь.
Я откинулся на спинку стула, выстукивая пальцами победный марш на поверхности стола.
— Могло быть только так! И только так можно объяснить этот непонятный перелом!
— Какой еще перелом? — спросил Хафкемайер. Он показался мне каким-то рассеянным.
— Ну, я имею в виду… откуда эти внезапные сердечные излияния Калиостро, Месмеру и им подобным? Почему он ни с того ни с сего пристрастился к записочкам со всякими афоризмами, которые рассылал всем и каждому? Ах, впрочем, ладно. В такие детали я сейчас углубляться не стану.
— Да, — сказал Хафкемайер решительным тоном. — Да. Да, да.
— Нет! Еще одно. Помните слова Энслина, то бишь Лафатера, когда его ранила пуля французского гренадера?
Хафкемайер не помнил.
— «Я обнимаю тебя, друг! Сам того не зная, ты сотворил благо». Все это время я думал, что они могут означать. До недавнего времени они были пробелом во всем моем уравнении. Но теперь, теперь их вполне можно объяснить! Перед лицом смерти Энслин внезапно осознает всю тяжесть вины, лежащей на его плечах вот уже двадцать лет — с тех пор, как он убил Лафатера. Теперь и он становится жертвой пули. Ему отпущен его грех. Круг замыкается. Теперь все ясно.
— Ясно, — согласился Хафкемайер. Похоже, и ему полегчало. — Это все?
— Все.
Долго молчал Хафкемайер. Затем его ладонь легла на мою руку.
— Мне следовало сказать вам об этом гораздо раньше.
— Что? Что-нибудь не так?
— Нет-нет, все прекрасно. Просто, как бы вам объяснить — к сожалению, этот проект давно закрыт.
Я не сразу понял, что Хафкемайер имел в виду. Лишь постепенно до меня дошел смысл его слов. И тогда я все наконец осознал. Я улыбнулся.
— Что вы предпочтете теперь от меня услышать? — осторожно спросил Хафкемайер некоторое время спустя. — Полуправду или абсолютно честный ответ?
Я тем временем начал собирать свои бумаги, а потому бросил на него лишь беглый взгляд и неопределенно кивнул.
— Хорошо. Вот вам правда — такая историческая петрушка проглотит баснословные суммы. О'кей, это я знал и раньше, потому и полуправда. А вот честный ответ — даже будь у меня все эти деньги или будь я в состоянии их каким-то образом раздобыть, мне просто не видится этот проект. Поначалу я еще думал: фильм о Лафатере — что ж, ладно, почему бы нет? Пускай субъективный. Исторические лица против истории или что-нибудь в таком роде. У вас было много хороших идей и решений. Но теперь! Давайте откровенно. Ваши предложения с каждым разом становятся все запутанней. Все безумнее. Вы ведь… Я просто не понимаю…
И он решительно шмыгнул носом.
— А теперь, в результате, Лафатер — уже не Лафатер! Знаете! Я спрашиваю себя: что же дальше? Нет, правда, мне очень жаль, но тут нам с вами не по пути. Нет.
Я сочувственно кивнул и растянул лицо в приветливой улыбке. Бумаги свои я уже распределил и уложил в зеленую папку. Я закрыл ее.
Неожиданно у меня появилось много, очень много свободного времени.
Я позвонил Эллен. Но на другом конце провода отозвался мужчина; трубку я тут же бросил. Да может, и номером ошибся.
Прошелся по улице, и мне стало легче. Длинная, выстуженная улица шаг за шагом оставалась позади. Зимнее солнце посылало на землю холодные, острые лучи, бившие мне прямо в лицо.
Я чувствовал опустошение. Но и облегчение тоже.
Чуть позже я спустился вниз, в темные катакомбы станции метро. Та же линия, по которой я ехал к Хафкемайеру, но теперь в обратном направлении.
И это правильно, неторопливо размышлял я. Ведь все пути поворачивают вспять.
Из темноты, издалека, забрезжил призрачный свет, приблизился, разделился надвое. Зябкое, свистящее дуновение. Двери вагона открылись. Закрылись.
Я взялся за поручень. Поезд тронулся, набрал скорость, я рухнул на сиденье.
Все быстрее мчался поезд в преисподнюю черного тоннеля, пролетая вдоль стен, по которым пролегали волнистые линии проводов и кабелей, змеясь то вверх, то вниз.
Я вглядывался в пустоту.
И тут за черными стеклами стал проступать тускло освещенный мир духов, подземный, таинственный антимир, в котором, бледные, перевернутые, сидели двойники пассажиров. Они читали газеты, спали с открытыми и закрытыми глазами или просто клевали носом.
Прямо напротив меня в оконном стекле сидел помятый мужчина в расстегнутом пальто. Концы длинного шарфа безучастно свисали с его шеи. В руках он держал папку. Мужчина уставился на меня.
Странно, но он показался мне знакомым. Кого-то явно напоминал. Но нет, наверное, мне уже просто мерещатся призраки!
Я улыбнулся ему. Но мужчина лишь горестно, вымученно скривил губы; он отвернулся от меня в тот же миг, что и я от него.
Тряхнув головой, я попытался прогнать таинственное видение. Все напрасно. Этот тип дважды обернул шею шарфом и теперь растирал замерзшие руки. На остаток пути он погрузился в изучение зеленой папки. Поэтому, наверное, не заметил, что в какой-то момент я тихонько встал, направился к двери и вышел на залитую светом платформу привокзальной станции Фридрихштрассе. Оттуда до Государственной библиотеки оставалось пройти лишь пару шагов.
За помощь, оказанную в изучении наследия Лафатера, выражаю искреннюю благодарность отделу рукописей Центральной библиотеки Цюриха.
Особая благодарность Фрицу Шпаршу, Берлин, за расшифровку зачастую весьма неразборчивых текстов Лафатера.