Теперь мне стало понятно, почему этой истории не суждено было кончиться добром. Лишь одно беспокоит господ сильнее, чем нежелание сыновей произвести на свет наследников отцовских состояний, — боязнь, что состояния эти наследники промотают в бесконечных пьянках и кутежах.
— Хозяин велел мне выгнать ученика, иначе он сам меня выгонит, однако к тому времени я успел привязаться к Жофре. Я полюбил его, хотя и не так, как Жофре любил мужчин. Мое чувство было куда глубже: Жофре был так красив и талантлив, так полон жизни, так юн! Мое тело старело, мой невеликий талант истощался. Я видел, что не за горами время, когда пальцы мои ослабеют, а голос превратится в старческое дребезжанье. Но я мог сделать великого музыканта из Жофре! Мне хотелось защитить его от невзгод, научить любить себя, показать, что он прекрасен, каков есть!
На лице Родриго появилось молящее выражение.
— Пойми, камлот, прогнать Жофре мне было не легче, чем отрубить собственную руку. Я умолял хозяина позволить мальчику искупить вину, обещал, что не буду сводить с него глаз, однако старый лорд не хуже моего знал, что нельзя остановить волну, готовую разбиться о берег. Этих двоих следовало разлучить, и вот пришлось нам с Жофре убираться подобру-поздорову.
— И вы ушли, куда глаза глядят.
— В замке моего господина хватало бездельников, проводящих дни и ночи за игрой и пьянством. Я думал, что вдали от соблазнов Жофре изменится. Увы, я ошибся. Жофре был несчастен и находил забвение в кутежах. Я не знал, как остановить его. Поверь мне, камлот, я все перепробовал! Даже... даже выпорол его, тогда, в сарае, да, впрочем, ты и сам, наверное, догадался.
Мне не хотелось еще больше расстраивать его, признаваясь, что это случилось на моих глазах.
— Думаю, у тебя не было выбора, и на время, кажется, порка помогла.
— Пока Зофиил не начал измываться над Жофре.
— Поэтому ты его убил?
Долгое время Родриго молчал, пристально всматриваясь в темнеющие болота. Мне показалось, что он не собирается отвечать, но внезапно он выпалил:
— Тогда, у реки, я не лгал. Я не мог больше выносить того, как Зофиил обращается с Сигнусом, но из-за этого я не стал бы убивать. А вот когда я узнал, что Зофиил был священником...
Голос Родриго окреп.
— Я убил Зофиила потому, что во всех бедах виноваты они: попы и продавцы индульгенций. Им ненавистно все юное и прекрасное, все невинное и беззащитное. Христос явил нам сострадание, явил нам милосердие, а они используют слово Божье, чтобы мучить тех, кого должны защищать, заставляя стыдиться того, что прекрасно. Они хотят, чтобы мы презирали собственную природу.
В мире хватает жестокости, камлот, не мне говорить тебе об этом. Люди грабят, убивают, мучают тех, кто слабее их, но даже в этом остаются честны. Они не прикрываются словом Божьим, не доводят своих жертв до отчаяния, утверждая, будто действуют из любви к ним. Грабители и убийцы вершат злодейства в этом мире, не обрекая жертвы на вечные муки в ином. Так поступают только попы да епископы!
В лице Родриго проступило ожесточение.
— Они говорят, что человек был создан по воле Господа, а сами наказывают его за то, что он таким родился. Говорят, мы являем собой образ и подобие Божье, а каково оно, это подобие? Мужчина с голосом ангела, любящий мужчин, — такой, как Жофре? Сигнус, имевший столько веры и любви, чтобы вырастить лебединое крыло? Или Зофиил, соглядатай Божий? Камлот, я ведь все про него знаю! Евреи рассказали мне. Это он нашептал Господу, что Адам и Ева отведали запретный плод. Это он охранял Древо Жизни с огненным мечом, не подпуская никого к райским вратам. Если Зофиил — образ и подобие Божье, мне не нужен рай, ибо я выбираю ад.
Мне уже приходилось видеть на лицах висельников выражение, застывшее на лице Родриго. Одни из них вопили и умоляли, бранили и проклинали, другие покорно шли навстречу смерти, уверенные, что их ожидают райские врата. Но больше всего меня пугали те, кто шел на смерть без радости и печали, покорно глядя в глаза безнадежности и отчаянию. На лицах этих людей читалась смерть без спасения, смерть, обещавшая вечность в чистилище или еще где похуже.
Когда Родриго встал и побрел восвояси, мне стало понятно, что он не вернется. Он шел навстречу смерти, никто уже не мог встать у него на пути. И хотя моим ремеслом было величайшее из искусств — создание надежды, благороднейшей из неправд, — даже мне было не одолеть его веры. Родриго верил в то, что руны Наригорм не лгут. Подобно тем несчастным, которые с покорностью плелись на плаху, он знал, что заслужил смерть.