Адела потянула меня за рукав.
— Камлот, вон та женщина — она уже давно на тебя смотрит. И я уверена, что в деревне ее тоже видела. Ты ее знаешь?
Близился вечер. У стиральни никого не было, кроме женщины, которая стояла за одним из столбов. Адела не ошиблась: женщина явно смотрела в нашу сторону. Она была невысокая, худенькая, лет тридцати, в видавшем виды платье и походила на служанку. Мне уже случалось ловить на себе ее взгляд из арки или подворотни и до сих пор не приходило в голову об этом задуматься. Люди часто на меня смотрят; даже среди старых и безобразных я выделяюсь своим чудовищным уродством. Однако столь пристальное внимание здесь, вдали от толпы, указывало, что ею движет не просто любопытство.
— Мне кажется, она за мной наблюдает.
Адела встревожилась и попыталась встать.
— Думаешь, она следит за тобой, чтобы донести священникам, что ты торгуешь реликвиями?
Пришлось потянуть ее за платье.
— Сиди, сиди. Разве не видишь, что она сама напугана? Впрочем, кажется, пора спросить, что ей нужно. Вдруг она хочет купить амулет.
Адела не успокоилась.
— А почему она к тебе не подходит? Нет, тот, кто прячется в тени, замышляет недоброе. Остерегись, камлот. Может быть, она из воровской шайки, которая хочет тебя ограбить.
— Ты слишком долго слушала Зофиила. Ему грабители мерещатся за каждым углом. Ни один воришка не упустит случая стянуть что-нибудь походя, но никто не станет тратить целые дни, подстерегая нищего старого камлота, когда вокруг столько богатой добычи.
У меня мелькнула мысль, что женщина при моем приближении бросится наутек, но этого не произошло.
— Хочешь что-нибудь купить, хозяйка? Амулет? — Затем тихо: — Частичку мощей?
Она огляделась, словно хотела убедиться, что нас не подслушивают, потом вновь опустила голову и сказала, глядя в землю:
— Умоляю, идем со мной.
— Куда?
— Меня послали за тобой. Она сказала, что я узнаю тебя по... — Женщина, не договорив, мельком глянула на меня и снова потупилась.
— По моему шраму.
У нее было скуластое лицо, узкое и бледное, обрамленное выбившимися из-под покрывала мелкими темными кудрями. Быстрые движения синих глаз выдавали давнюю привычку быть настороже.
— Кто тебя послал? Почему она не пришла сама? Она больна?
Женщина трижды торопливо сплюнула на сведенные указательные пальцы.
— Это была не чума. И она уже выздоровела. Страшиться нечего. Но я очень прошу. Если я вернусь без тебя, она будет сердиться.
Бесполезно было расспрашивать ее дальше. Очевидно, какая-то дама послала за мной. Вероятно, захотела купить реликвию, и, судя по испуганному виду служанки, дама эта привыкла, чтобы ее желания исполнялись. Я не люблю, когда хозяева стращают слуг, так что первой моей мыслью было отказаться. С другой стороны, блажат обычно богатые женщины, а дело есть дело.
— Я пойду. Только возьму котомку.
Адела, по-прежнему страшась западни, сказала, что пойдет с нами, в противном случае она грозилась позвать Родриго и Осмонда. Женщина, услышав это, только пожала плечами, как будто не вольна что-либо решать, и повела нас лабиринтом проулков в самую бедную часть селения.
Как это не походило на аккуратные ряды зажиточных домов у гробницы и церкви! Ветхие лачуги и какие-то совсем уже убогие жилища из старых досок, плетняка и рогожи лепились как попало. Такие места есть почти во всех больших городах, где беднота питается крохами чужого достатка, но редко встречаются в деревнях, если только туда, как в Норт-Марстон, не стекаются толпы богатых паломников. Между домами чернели затхлые лужи, кучи гниющих отбросов валялись прямо на виду. Полуголые дети ползали среди хрюкающих свиней, собирая в ведра собачий помет, чтобы продать его дубильщикам кож, и дрались за особо богатую добычу. Трудно было представить, что здесь поселилась дама, способная держать служанку.
Наша проводница, нехотя сообщившая, что ее зовут Плезанс, шла быстро, склонив голову и опустив капюшон — то ли прятала лицо, то ли закрывалась от вони. Несколько раз ей пришлось останавливаться и ждать, пока мы нагоним. Адела держалась за меня, боясь оступиться в грязи, и тщетно пыталась обходить зловонные лужи или вываленные прямо на дорогу потроха. Однако на все уговоры пойти домой она мотала головой, крепче сжимала мой локоть и упрямо шла вперед.
Эту часть деревни рассекали несколько глубоких сточных канав, переполненных из-за дождей. Мы перешли одну из них по скользкой дощечке и принялись прыгать по камням и бревнышкам через какое-то болото. Здесь лачужки стояли реже, разделенные зарослями мокрого бурьяна. Когда уже казалось, что мы совсем вышли из деревни, Плезанс остановилась перед хибаркой, примостившейся в укрытии мокрых деревьев, и, подняв заменявшую дверь тяжелую рогожу, пригласила нас внутрь.
Хибарка состояла из трех плетенок, связанных веревками. Сколоченные гвоздями обломки досок составляли зеленый от плесени потолок. Вокруг рос высокий, по пояс, бурьян, над которым тучей вилась мошкара. Это походило на временное убежище, сооруженное пастухом на время дождя; провести в таком ночь, а тем паче несколько, может либо нищий, либо тот, кто прячется от людских глаз. По-видимому, та же мысль пришла в голову Аделе, поэтому она без всяких уговоров согласилась остаться снаружи.
Несмотря на множество щелей в стенах и потолке, человек, сидевший внутри, еле угадывался в полумраке. Потом из темноты раздался детский голос:
— Я сказала ей, что ты придешь, камлот. Сказала, что надо дождаться тебя.
Она подняла бледное лицо. Мой взгляд, привыкнув к темноте, различил блеск льдисто-голубых глаз и белый туман волос. По коже побежали мурашки; следом нахлынула волна беспричинного гнева, как будто меня хитростью заманили туда, куда не следовало идти. Страх и досада заставили меня отступить за рогожу.
Плезанс и Адела ждали снаружи. Плезанс впервые улыбнулась — печальной, встревоженной улыбкой.
— Наригорм сказала, что ты придешь, — повторила она, как будто это все объясняет.
Адела просветлела.
— Так ты знаешь эту женщину? Наригорм? Она твоя родственница?
— Она не женщина, а девочка, и мы не в родстве. Виделись один раз, мельком, несколько месяцев назад. Тогда она была гадалкой при хозяине — он здесь? — Последние мои слова были обращены к Плезанс.
Плезанс мотнула головой.
— Она заболела. Хозяин узнал, что я целительница, и послал за мной. А потом сбежал среди ночи, не заплатив мне и не оставив девочке ничего, кроме рун и того, что было на ней надето. Хозяйка гостиницы вышвырнула ее на улицу. Сказала, что боится заразы, а я думаю, она догадалась, что денег у нас нет. Я как могла выхаживала девочку в лесу, пока она не поправилась. Потом мы как-то жили, она гадала, я продавала травы, пока не пришли сюда... — Она пожала плечами; видимо, этот жест вошел у нее в привычку. — Потом пришел священник и велел убраться отсюда до того, как прозвонят к вечерне, или нас возьмут под стражу за бесовские дела.
Имела она в виду гадание или травы? Возможно, и то и другое, ибо церковники в обоих занятиях могли усмотреть угрозу для своей казны.
— Но Наригорм сказала, что ты придешь. Сказала, что мы должны отправиться с тобой, подождать, пока ты...
— Она не может идти со мной!
Слова прозвучали резче, чем мне хотелось. Обе женщины удивленно раскрыли глаза. Молчание нарушила Адела:
— Но почему? Нас уже так много, что два человека большой разницы не составят. Нельзя бросить их в таком месте. Мне с девочкой было бы веселее, да и Осмонд любит детей.
— Не забывай — ты тронешься в путь не раньше, чем родится ребенок. Или хочешь рожать посреди зимы на дороге? Да и вообще, зачем тебе уходить? У тебя здесь сухая постель, и Осмонд неплохо зарабатывает. От добра добра не ищут. А они пусть идут. Если они ослушаются повеления церкви, их прикажут бить плетьми, если не хуже. Им надо идти сегодня, сейчас.