Урожай погибал на корню — это видел и не землепашец. Запах гнили висел над всей округой. Ни бобы, ни зерно было не спасти, и хотя зелень вымахала в тот год как никогда, на ней одной в холодную зиму не протянешь. Даже осенним плодам нужно немного солнца, чтобы созреть.
Нам повезло чуть больше, чем местным жителям. Мы успели закупить в Нортгемптоне немного сушеных бобов, солонины и вяленой рыбы, хотя несколько лет назад торговца, запросившего за них такие деньги, назвали бы негодяем и мошенником. Что ж, когда еды мало, каждый назначает свою цену. Впрочем, все понимали, что купленного надолго не хватит, поэтому, увидев неподалеку от дороги орешник или кустики щавеля, мы останавливались и набирали, сколько могли, чтобы растянуть припасы еще на день.
Охотиться в эти месяцы было опасно; человеку могли отрубить ухо или руку только за то, что при нем нашли лук или капкан. Иное дело птицы; как оказалось, Осмонд прекрасно владел пращой, а Жофре быстро перенимал у него это умение. С приближением темноты птицы устраивались на голых ветвях деревьев, и, пока мы разбивали лагерь, Осмонд и Жофре шли на охоту. Они возвращались через час или чуть больше, неся дичь: по большей части дроздов, скворцов и голубей; впрочем, как-то они добыли целый выводок бекасов. Мяса в птицах было мало, особенно в скворцах, но они придавали похлебке вкус, а когда голоден и замерз, даже крохотный кусочек мяса кажется пиршеством.
Наригорм постоянно терзалась голодом. Ей клали столько же, сколько взрослым, но она никогда не наедалась. Девочка натягивала между деревьями силки и, услышав, что кто-нибудь попался, бежала в темноту на звук. Долго-долго из темноты доносился визг, потом он затихал, и появлялась Наригорм с тушкой. Иногда зверек был съедобный — белка или еж, чаще это оказывались мышь или хорек, которых приходилось выкидывать. Но всегда зверушка была мертва.
Осмонд предлагал пойти с Наригорм и показать, как быстрее распутывать зверьков, но она отказывалась, говоря, что умеет их убивать. И хотя писк умирающих животных доставлял неприятные минуты всем, особенно Аделе, мы не вмешивались; как сказал Зофиил, девочке надо учиться, и хорошо, что она помогает нам добывать пропитание. И то правда: даже такое подспорье было далеко не лишним.
Холод и сырость оставались нашими постоянными спутниками; проведя ночь в лесу, мы просыпались разбитыми и не отдохнувшими. Однако не только холод тревожил мой сон. Несколько ночей кряду меня будил звук, похожий на волчий вой. Первый раз он доносился так тихо, что его впору было принять за шум ветра, если бы Зофиил не проснулся тоже и не сидел, пристально вглядываясь в темноту. Собака завывает — подумалось мне тогда, но с каждой ночью вой становился все громче, все отчетливее. Определенно выла не собака. Если бы в здешних краях водились волки, можно было бы побиться об заклад, что это волк. Воображение порой играет с усталым человеком странные штуки.
Больше всех уставал Сигнус. Даже силача вымотало бы такое испытание — идти на веревке за фургоном, приноравливая шаг к его скорости, не имея возможности обойти ямы. Грязь из-под колес летит в лицо, а если оступишься, тебя проволочет по земле. Родриго обычно шел рядом с юношей, развлекая того историями из придворной жизни. Когда Сигнус выбивался из сил, Родриго обнимал его за пояс и поддерживал, чтобы он не падал. Часто музыкант просил остановить фургон под тем предлогом, что должен поправить тряпье на запястье Сигнуса, где веревка натирала кожу, и перематывал повязку не торопясь, давая юноше возможность перевести дух. На ночевках Зофиил требовал привязывать Сигнуса к дереву или к колесу повозки, но кто-нибудь из нас, улучив минутку, пока фокусник возится с ящиками, ослаблял узлы, чтобы пленник мог хотя бы устроиться поудобнее.
Однако при всех тяготах, выпавших на долю Сигнуса, он держался куда лучше Жофре. Трудно сказать, что подействовало на младшего музыканта — внимание наставника к сказочнику, выматывающее однообразие дороги или просто холод и сырость, — но он мрачнел с каждым днем и оживлялся лишь во время вечерней охоты на птиц, и то не больше, чем на час-другой. Жофре возвращался с охоты раскрасневшийся, глаза его горели. Как-никак, единственное развлечение для юноши, привыкшего к жизни при дворе, полной музыки, забав, интриг и сплетен. Однако стоило нам усесться у костра, черные мысли слетались к Жофре, как мухи на падаль; до конца вечера он сидел, молча глядя в огонь или на дремлющих в обнимку Аделу и Осмонда.
Жофре не мог даже упражняться в игре на лютне и флейте, потому что дождь сгубил бы инструменты. Родриго поначалу настаивал, чтобы он хотя бы пел, однако юноша всякий раз находил отговорки. Родриго разражался длинными нотациями, Жофре только сильнее замыкался в себе и еще больше упрямился. В довершение беды Зофиил открыто смеялся над Родриго за его неспособность сладить с подмастерьем: хороший наставник-де давно бы взял палку, и ученик запел бы как миленький. Однако ни издевки Зофиила, ни настояния Родриго, ни упреки Аделы не шли юноше впрок. Красный от злости, он отбегал подальше, сжимая в руке фляжку с элем или сидром. К утру она оказывалась пуста, а Жофре еще глубже погружался в пучину меланхолии.
Как-то после очередной его выходки мы проснулись мокрые, замерзшие и разбитые, встали и принялись, постанывая, собирать лагерь, чтобы вновь двинуться в путь. Жофре в качестве наказания поручили растреножить и запрячь Ксанф. Работу эту он ненавидел и в лучшем расположении духа, а Ксанф в тот день упиралась еще больше обычного. Она нашла особенно сочную травку и не собиралась бросать пиршество. Поначалу, когда Жофре подкрался и схватил ее под уздцы, она вроде бы не стала упираться. Вдохновленный своим успехом, юноша, ведя кобылу к фургону, неосторожно повернулся к ней спиной. Ксанф только этого и ждала; она вскинула голову так, что Жофре полетел лицом в грязь, и больно укусила его за икру, после чего преспокойно вернулась к трапезе, будто всего лишь отогнала докучную муху. Маневр был произведен с такой ловкостью, что даже сердобольная Адела невольно расхохоталась. Однако Жофре не видел тут ничего смешного. Он катался по траве, растирая ногу, и со стонами повторял, что едва ли сможет сегодня идти.
Потребовались совместные усилия Зофиила, Родриго, Осмонда и несколько крепких ударов хлыстом, чтобы подвести Ксанф к фургону и поставить между оглоблями. Кобыла упрямилась. Без пут она могла вскидывать и задние, и передние ноги и не только кусаться, но и лягаться, так что вскорости все трое уже обливались потом, несмотря на утреннюю прохладу. Зофиил остановился, чтобы утереть лоб, и внезапно поднял руку, призывая к молчанию. Мы замерли. С дороги за деревьями доносились голоса и стук конских подков. Родриго положил руку на плечо Жофре.
— Поди глянь, что там, ragazzo, только смотри, чтобы тебя не увидели, — прошептал он.
Жофре, забыв про укушенную ногу, побежал к дороге. Мы все застыли. От всадников на заброшенной дороге можно ждать чего угодно. Лучше не привлекать внимания к себе, пока не узнаем, кто они такие.
Жофре вернулся в мгновение ока.
— Стражники, — прошептал он. — Налегке, без поклажи.
— С какой стороны едут? — спросил фокусник.
— С той же, что и мы.
Зофиил взглянул туда, где сидел привязанный к дереву Сигнус.
— Значит, ищут нашего птенчика, — осклабился он. — Ну все, дружок, твоя песенка спета.