В глазах его зажегся гнев, словно Родриго уже знал ответ на вопрос.
Мне пришлось собрать все мужество, чтобы спокойно встретить его взгляд.
— Вы не желали видеть опасности, исходившей от Наригорм, вот мне и пришлось отправиться в деревню. Деревенские уже боялись ее — убедить их, что Наригорм еще опаснее, чем они думают, не составило труда. Я сказал им, что, покончив с нами, она примется за них. Так что не слишком-то я и солгал. Я убедил их, что ее необходимо остановить.
— Что они сделают с Наригорм?
На сей раз у меня не нашлось сил, чтобы встретиться с Родриго взглядом.
— Они... убьют ее. Только так ее можно остановить.
С расширившимися от ужаса глазами Адела прижала ладонь ко рту.
Осмонд так побледнел, что казалось, его сейчас вырвет.
— Нет, камлот, я не верю, ты не мог этого сделать! Подговорить толпу деревенских убить невинное дитя!
Родриго поднялся на ноги и, шатаясь, подошел ко мне. На миг показалось, что он собирается ударить, и мне почти хотелось, чтобы он обрушил на меня свой мощный кулак. Да хоть бы и до смерти забил — все будет мало за мое злодейство. Вместо этого он пристально всмотрелся в меня, словно видел впервые.
— Ты задумал убить ребенка, но у тебя не хватило мужества сделать это собственными руками. Il sangue di Dio! И мне случалось убивать, однако я сам вонзал нож, не заставляя никого трудиться вместо меня!
Он поднял кулак, но удара не последовало. Родриго покачал головой.
— Не хочу даже прикасаться к тебе, — с отвращением выдавил он. — Ты трус, камлот, ничтожный трус.
И Родриго плюнул мне в лицо.
— Уходи. И держись подальше от нас, потому что если я еще раз увижу твою мерзкую рожу, то задушу тебя голыми руками. Не сомневайся, в отличие от тебя у меня хватит на это духа.
У меня не было сил даже оглянуться. Ксанф навострила уши и слабо заржала, и мне пришлось сдержаться, чтобы в последний раз не потрепать кобылу по холке. Скорее, подальше от лагеря, чтобы они не услышали, как я рыдаю, словно брошенное дитя.
31
СВЯТАЯ УНКУМБЕРА
Вот так и начался мой путь на север — к далеким холмам, которые называют Чевиотскими, последнему моему приюту. Хотелось коснуться их земли, вдохнуть их запахи, зарыться в их глубину. Только этот инстинкт и заставлял меня передвигать ноги — спотыкаясь, шаг за шагом, как ползет к своей норе смертельно раненный зверь.
Что такое дом? Этот вопрос мучил меня в тот день, когда все началось. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь. И теперь он снова вертится в моей голове, не давая покоя. Место рождения? Для стариков и родина — чужбина. Кров, под которым вы каждую ночь склоняете голову? Для бездомных бродяг вроде меня домом становится любая канава, сарай или лесная опушка. Земля, политая кровью предков? Это дом для мертвых, не для живых. Или родина там, где ждут те, кто вас любит? Но куда идти тому, у кого не осталось близких?
Мне потребовались месяцы, даже годы, чтобы найти ответ. Дом — место, куда вы возвращаетесь, потеряв собственную душу. Место, где вы рождаетесь заново. Не там, где вы родились, а там, где обретаете второе рождение. Когда вы уже не помните своего прошлого, когда история вашей жизни кажется вымыслом вам самим — тогда настает время возвращаться. И лишь тогда вы находите свой истинный дом.
Мой путь пролегал через опустошенные чумой земли, мимо заброшенных деревень и амбаров. Посевы гнили в грязи, сами постепенно превращаясь в грязь. Над пастбищами висела зловещая тишина — коровы и овцы передохли или бродили, где им вздумается. Ни дымка не поднималось из печных труб, из кузниц не раздавался стук молотов.
Там, где когда-то из окон слышался детский смех, ныне зияли пустые переплеты. Соломенные крыши просели до земли, а двери хлопали на ветру, словно погремушки прокаженного. Лишь церкви с прежней гордостью вздымали свои шпили, но и в них царила мерзость запустения. Никто не касался крестов на рыночных площадях в подтверждение сделки. Дети и старики словно неприкаянные бродили по пустым деревням в ожидании возвращения родных, однако никто не возвращался. Между изукрашенных черными крестами домов на веревке болтался труп бедняги, которому довелось выжить, но не хватило сил жить одному.
Толпы брели по дорогам в города — кто в одиночку, кто компаниями — в поисках пропитания и крова. Некоторые обезумели от скорби и горестей, другие так ожесточились, что могли перерезать горло соседу за горсть сухих бобов. Некому было тащить их в суд, да и судей с палачами не осталось. Иногда мне в голову приходила странная мысль: пережил ли сам Господь эту напасть или двери и окна в раю стоят заколоченные, а тела херувимов догнивают на позолоченных мостовых?
Рядом с каждым городом и деревней чернели могильные ямы, возле которых дымились костры из прошлогодних листьев и всякого хлама. В одном месте толпа молча наблюдала, как люди в масках швыряют мертвые тела в общую могилу. Внезапно из ямы раздался детский крик, и женщина кинулась вперед, но ее оттащили соседи.
— Это газ выходит из тел, — монотонно, словно про сбор урожая, бубнил мужской голос в толпе. — Кажется, будто движется рука или поднимается грудь, но это гниение. Нечего смотреть на трупы. Раскачивай да бросай.
Одна из женщин повернулась, собираясь уходить, и тут ее внимание привлекло мое лицо.
— А я тебя помню.
Еще бы, мой шрам не скоро забудешь. Мне ее лицо тоже показалось смутно знакомым.
— Помнишь свадьбу калек? Твои приятели-музыканты на ней играли. Такие красавцы, особенно тот, что помоложе.
— А на тебе был желтый киртл.
— Надо же, не забыл! — заулыбалась она.
— Кажется, из-за тебя еще завязалась драка.
Женщина поморщилась.
— А твои приятели с тобой? — спросила она с надеждой.
Слезы сами полились у меня из глаза, но слова не шли с губ.
Женщина поникла и отвела взгляд. Сегодня никто не расспрашивал вас, что сталось с вашими близкими. Что ж, спасибо и на том.
— Свадьба спасла деревню?
Женщина пожала плечами.
— Да разве тут убережешься! Правда, я скоро ушла оттуда. Эдвард оказался ревнивцем почище отца, тот тоже любил руки распускать. Вот я и сбежала к другому, да только и с ним недолго прожила. Но я не жалею, в конце концов я неплохо пристроилась — вокруг полно мужиков, готовых раскошелиться, если сумеешь их приласкать. Особенно сейчас, когда каждый раз может оказаться последним.
Она мотнула головой в сторону ямы.
— Сам понимаешь, если нечего терять, живется легче.
Лицо женщины затуманилось печалью.
— А вот музыкантов мне жалко. Тот молоденький был писаный красавец.
Мне захотелось отблагодарить ее за память.
— Возьми это, продашь кому-нибудь, купишь себе еды. Ценная вещица, дорого стоит. Мощи святого Бенедикта.
Мне не хотелось обманывать женщину, говоря, что мощи уберегут ее от чумы, да никто в такое и не поверил бы. Она отвела мою руку.
— Почему ты отдаешь их мне?
— В наказание за преступление, которое я совершил.
— Я не смогу помолиться за тебя. Давно забыла все молитвы.
— Вот потому и бери. Не хочу обменивать их на молитвы. Что проку в молитвах? Это подарок за то, что ты не забыла.
— Спасибо, господин.
Она была последней, кто назвал меня «господином».
Меня гнала вперед уверенность в том, что, как ни спеши, вовремя все равно не поспеть. Но окна в замке оказались не заколочены, а черные кресты не пятнали дверей. Мне было страшно войти в ворота. Не знаю, что было страшнее: увидеть в глазах моих детей ненависть, как у Родриго, или равнодушие. Шли часы, люди проходили мимо, принимая меня за побирушку, пока кто-то легонько не потянул мой рукав.
Знакомые глаза на незнакомом лице.
— Это вы! Я весь день не свожу с вас глаз! Матушка всегда говорила, что когда-нибудь вы вернетесь.
— Ты меня знаешь?
— Слыхала про ваш шрам. Вряд ли вы меня вспомните. Сесиль, дочь молочницы Мэрион. Она часто рассказывала мне о том дне, когда вас ранили, а то, как вы уходили из дома, я и сама помню.
— Мэрион... да, вспоминаю. Она жива?
Лицо Сесиль стало печальным.