Но глазами того же Есенина никак не выходило, а выходило какое-то нарочитое «пашано»! А так желалось глянуть утром в зеркало, а там – не ты, а Есенин! Должно быть, Пастернаку представлялось, что быть от рождения русским и христианином означает органическую гармонию личности. Борис Леонидович не думал о возможности проблемного бытия русского христианина, потому что для Бориса Леонидовича существовала одна проблема: проблема еврея! И, разумеется, по мнению Пастернака, тот самый «культурный человек», тот самый «настоящий русский интеллигент» не мог плохо относиться к евреям! Именно поэтому Андрей Живаго выказывал к Мише «необъяснимую, вероятно отраженную, и, может быть, не ему предназначенную нежность». Не ему, а кому? Пастернак недвусмысленно намекает на то, что в еврейском мальчике Живаго словно бы видел своего сына… Ага, вот тут впервые Юра и Миша как бы сливаются в какое-то единое существо, как во сне, как в фрейдистском сне… Но «нежность» все-таки «необъяснимая», такой нежности быть не должно, она неправильная! И тут возможно совсем вплотную подойти к теме, которую я обозначаю как «тело иноверца», причем, в определение «тело» я включаю все разнообразные телесные и социально-бытовые признаки и практики, такие как еда, одежда, манера поведения, устройство жилища… Приведу несколько примеров. В своих воспоминаниях (вторая половина девятнадцатого века) актриса Александра Куликова (в замужестве за немцем – Шуберт) писала о том, как актеры (христиане, естественно) брезговали угощением, которое предложила им еврейка-модистка в Одессе, хотя она одета была вполне прилично и вела себя пристойно. Фольклористка Елена Елеонская описала послереволюционную русскую деревню, где женщины брезгуют приласкать некрещенного (согласно новым обычаям) ребенка. В романе индийского писателя Мирзы Русвы «Танцовщица» индуист и мусульманин не могут раскурить одну трубку. В рассказе идишистского писателя Шолома Аша «Две матери» еврейка трет рот сынишке после того, как соседка-полька угостила его «своей едой». В повести Антона Чехова «Степь» у еврея «большой птичий нос», а в жилище еврея невозможно дышать от «затхлого и кислого воздуха». Еще интереснее, конечно, о детях, когда маленькие дети еврея, хозяина постоялого двора, высовываются из-под одеяла, русский мальчик Егорушка «мог бы подумать, что под одеялом лежала стоглавая гидра». Но – увы – он не обладал «богатой фантазией» писателя Антона Чехова, который детей своих хороших знакомых, Ефима Коновицера и Евдокии Эфрос, Колю и Олю, называл «жиденятами». Так что вопрос о неестественности почти отцовской нежности Андрея Живаго к Мише можно полагать вполне логичным. Для того, чтобы это самое «тело иноверца» не вызывало чувства брезгливости и даже и отвращения, необходимы определенные общественные настроения и воспитательные приемы, которые в императорской России отнюдь не практиковались.
Но вот Миша Гордон уже взрослым приезжает на фронт, и там, конечно, Юрий Живаго, и становится понятно, что сейчас начнутся рассуждения о пресловутом «еврейском вопросе». И рассуждения начинаются. Гордон и Живаго видят, как молодой казак издевается над старым евреем. Разумеется, Живаго имеет право эти издевательства прекратить и прекращает, затем взволнованно обращается к своему другу Мише: «…Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое.
Гордон ничего не отвечал ему».
Возможно, Гордон обиделся, потому что Юрий мимоходом обмолвился о недостатке патриотизма у евреев и о том, что враги (то есть немцы, речь идет о первой мировой войне) предоставляют им «все права». Но нет, Гордон не обиделся, но горячо принялся излагать мысли, заветные мысли автора романа:
«Христианство, мистерия личности и есть именно то самое, что надо внести в факт, чтобы он приобрел значение для человека».
И если все сделаются христианами, то, конечно же, не будет «ни эллина, ни иудея», то есть если эллин или иудей откажутся от своего эллинства или иудейства, то будут уравнены в лоне христианства. Но вот беда: отказываться-то не хотят! И напрасны горячие призывы Миши Гордона:
«Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно то, чему вас противопоставляют самые худшие и слабые из вас…»
Однако и автор «Доктора Живаго» нечаянно (или нарочно?) позабыл рассказать о том, сделался ли Миша христианином. Сам Борис Леонидович уверял Жаклин де Пруайяр, которая одно время была его доверенным лицом, будто русская няня тайно крестила маленького Борю. Поверить в такое совершенно невозможно! Крещение являлось не только приобщением к христианской вере, но и актом социализации (гражданской регистрации рождений и смертей в Российской империи не существовало); акт крещения требовал наличия свидетелей и соответственной записи в специальной регистрационной книге. Таким образом, таинственная няня и тайное крещение оказываются мифом. Кстати, родители Бори, узнав, что их ребенок окрещен без их согласия, могли подать на няню в суд. Но допустим, возможно скрыть сам факт крещения, а причастие, а посещение церковных служб?.. Понятно, что Пастернак просто выдумал историю с крещением, хотя, как мы уже понимаем, христианство ему импонировало. Но какое христианство? Об этом после. А пока… разумеется, Пастернак сознавал, что было бы неестественно выставлять всех поголовно персонажей юдофилами. Поэтому Лара рассуждает о евреях с такою мягкой неприязнью. Но ведь и Миша Гордон не очень жалует то самое меньшинство, к которому волею судьбы вынужден принадлежать. Однако в рассуждениях, вложенных автором в уста любимой героини, возможно почувствовать некую нарочитость, как будто Пастернак нарочно заставил ее именно так рассуждать, чувствуя, что безусловное проявление юдофильства оказалось бы совсем уж полным преувеличением.