«… когда начались преследования и избиения евреев. Кстати. Если мы городские жители и люди умственного труда, половина наших знакомых из их числа. И в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком.
Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали.
Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бесполезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость.
Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и больных о болезни…»
А ведь существовало и то самое мнение о евреях тех самых простых людей из народа. И тут уж Пастернак постеснялся выдумывать. Поэтому представительница народа, Пелагея Галузина рассуждает следующим образом о политической ситуации: «… одна штатская шваль адвокатская да жидова день и ночь без устали слова жует, словами давится». Но уже на следующей странице автор заставляет Пелагею самой себе противоречить: «Но тут же она рассудила, что не прав Валас Пахомович в своем юдофобстве. Невелика спица в колеснице эти люди, чтобы что-то значить в судьбах державы». И тотчас представительница народа вспомнила какого-то «старика Шмулевича», который «непорядок и смуту» приписывает «Лейбочкиным штучкам». Внимание! Это единственный раз упоминается в романе Лев Троцкий, фактический создатель Красной армии, крупнейший революционный политик, пламенный оратор… Однако!.. «Невелика спица в колеснице!»…
Вернемся, впрочем, к Юре и Мише. Например, в эпизоде, когда Юра впервые видит юную Лару, рядом с ним (но зачем?!) болтается Миша, как будто они – единое, но странно раздваивающееся существо. Вспоминается известная китайская головоломка: то ли вельможе снится, что он мотылек, которому снится, что он вельможа; то ли мотыльку снится, что он вельможа, которому снится, что он мотылек… Короче, вероятнее всего, это Пастернаку снится, что он – Миша Гордон, которому снится, что он – Юрий Живаго… В конце главы автор все-таки решил, как-то мотивировать присутствие Миши: Миша узнаёт Комаровского, опереточно-бульварного злодея, доведшего Андрея Живаго до самоубийства; так этот подлец еще и невинную девочку-гимназистку соблазнил! Какие-то не то «Парижские тайны» Эжена Сю, не то «Петербургские тайны» Крестовского! Однако Юра информацию Мишину о Комаровском тотчас забыл, и таким образом присутствие Миши так и осталось немотивированным (с формальной точки зрения!). А в конце романа действие закономерно продлилось в Советском Союзе, еврейский вопрос потерял остроту, а Миша Гордон и Ника Дудоров превратились в неразличимую пару абстрактных друзей-резонеров главного героя…