Михаил Бабкин
Маскарад
Окраинный кабак с дивным названием «Золатарь» приличные граждане обходили дальней дорогой. Слава у того кабака была худая, неважная и лихая – для законопослушных горожан, разумеется. Для тех, кто не зарабатывал себе на жизнь в рыночной толкучке, шаря по чужим карманам, или же не добывал монеты тёмной ночью на тёмных улицах, с верным другом пружинным ножом. Или подружкой-гирькой на кожаном ремешке.
Разбой в городе, понятное дело, властями категорически не поощрялся – хотя, если разобраться, чем уж таким особенным отличаются «незаконные» воровство и грабёж от вполне законной торговли, ростовщичества или чиновничьего мздоимства? Да, в общем-то, ничем. Только лишь свободой выбора: торговцам и ростовщикам нет смысла пугать зажиточного горожанина звонко выскакивающим клинком или дубиной-кастетом-гирей – и без того деньги отдаст. Добровольно, с улыбкой, без драки и заполошного крика.
Несмотря на постоянную борьбу городских властей с уличной преступностью – круглосуточные жандармские посты на перекрёстках, патрулирование центральных улиц агентами в штатском, регулярные обыски-облавы во всяческих злачных заведениях, – кабак «Золатарь» оставался тихой гаванью, куда не ступала нога ни одного сыскаря-законника. Потому что, во-первых, мздоимство в жандармском управлении никто не отменял и не отменит; а во-вторых потому, что среди сыскарей не бывает дураков с инициативой – не выживают там излишне рьяные. Рано умирают.
Барт остановился, не доходя до гостеприимно распахнутых по светлому времени ворот кабака, привычно огляделся – не приволок ли за собой кого чужого? Если жандармский «хвост», то и ладно, не жалко, а если случайный раззява, то зачем брать грех на душу… убьют ведь. Лучше шугануть дурака – дать разок в морду, убежит как миленький. И все дела. И никакой мокрухи.
Окраинная улочка с глинобитными хатками – узкая, извилистая, бедняцкая, единственный городской подход к «Золатарю» – заканчивалась неподалёку от жиденькой рощицы, в которой и обосновалось владение Папаши Во, кабатчика и скупщика краденого. А заодно главы местной воровской гильдии, члена тайного суда «по понятиям» и, если верить слухам, умелого исполнителя смертных приговоров.
Предвечернее небо было синим и безоблачным; солнце зависло над голыми верхушками чахлых деревец, словно опасаясь об них уколоться – верхушки, потеряв от небывалой августовской жары листья, торчали в небо наглыми ветвяными «распальцовками». Будто хвастались невесть чем.
Барт вошёл во двор – просторный, по-хозяйски чистый, с двумя тяжело груженными подводами возле подсобного сарая; быки, разморенные жарой, мирно дремали, не обращая внимания на надоедливых мух. Возле коновязи с поилкой нервно топтался гнедой жеребец, фыркая и зло дёргая головой – дворовой мальчишка, нагло используя ту поилку вместо ведра, с опаской мыл его щёткой на длинной палке. Процедура коню явно не нравилась.
Судя по тому, насколько запылился-загрязнился жеребец, прискакал он издалека и недавно. Видимо, наездник очень торопился по спешному делу, иначе бы не стал гнать своего коня по полуденному зною – а то, что жеребец не казённый, было видно с первого взгляда. Племенной конь, знатной цены…
Барт обошёл жеребца стороной: грязная вода брызгами летела во все стороны, даже вредный мальчишка уже промок до нитки; эхма, того гляди сам перепачкаешься не хуже залётного скакуна! И хоть одёжка рабочая, неброская – серая рубаха с длинными рукавами, мятые штаны неопределённого цвета с кожаным ремешком да матерчатые туфли – однако ж являться к Папаше Во по деловым вопросам надлежало «в чистоте и с соблюдением опрятности» – как настоятельно рекомендовал Папаша иному неряхе, тыча его мордой в пол, в его же пролитую из разбитого носа кровь. «Если ты ко мне грязней ишака пришёл – значит, меня не уважаешь! Дом мой не уважаешь! В следующий раз я тебя ножом мало-мало резать буду», – но, как правило, до резни не доходило. Хватало и первого мордобойного пояснения.
Собственно, кабак с дурацким названием «Золатарь» был постоялым двором – не для всех, но для многих. Для тех, кого Папаша Во знал лично и с кем решал деловые вопросы оптовых поставок всяко-разного в городские торговые лавки. Конечно же, кабатчик зарабатывал на жизнь не одной лишь перепродажей краденого – иначе как бы он отгрохал эдакую корчму из обожжённого кирпича, с настоящими стёклами в окнах, черепичной крышей и вертлявым серебряным флюгером в виде богини правосудия с двумя гирьками-кистенями вместо чашек весов?
Поднявшись по высоким ступенькам – эх, сколько ж народу в нетрезвости с них падало, сколько расшибалось едва ли не до смерти! – Барт толкнул тяжёлую дверь и вошёл в прохладный сумрак кабака.
По ранней ещё поре зал пустовал. За дубовыми столами – изрезанными ножами, с вмятинами от ударов, с чёрными ожогами по струганному дереву – никто не пил, не сквернословил, не заключал выгодные сделки и не бил друг дружку по головам чем ни попадя, хоть оловянной кружкой, хоть табуретом. Тихо в зале было, уныло – но ведь ещё не ночь! Не наступило время народного отдыха и утехи.
Лишь трое шулеров неподалёку от входа резались в карты: но играли не на деньги, а для разминки и хвастовства своим профессиональным умением – однако ж убрав ножи и кастеты на соседний столик, от греха подальше; лишь несколько запойных пьяниц сидели в дальнем тёмном углу, мыча хором нечто песенное и непонятное. И, конечно же, безымянный половой за длинным столом-прилавком, сонный от вынужденного безделья, то и дело украдкой зевающий в ладонь.
Ближе к середине зала, у чисто вымытого окна, за щедро накрытым столом восседали двое: Папаша Во – в обязательном парчовом халате, лысый, усатый и толстый, полуприкрытые глазки-щелочки смотрят невесть куда, – а рядом с ним некто в рясе бродячего монаха, ссутулившийся, с низко надвинутым на лицо капюшоном. Барт мельком глянул на соседа кабатчика – знающему человеку порой достаточного короткого взгляда, чтобы понять, кто перед ним находится – нет-нет, к монашеской братии странный посетитель не имел никакого отношения. Барт не смог бы толком объяснить, отчего и почему он так решил, но ведь решил! Возможно потому, что бродячие монахи не сидят как истуканы за столом с бесплатной едой-выпивкой… Опять же, осанка – да где это видано, чтобы монах, которому по определению принадлежит вся обитель человеческая, выглядел столь понуро: нет, эти ребята всегда ходят широко развернув плечи и надменно выпятив голый подбородок. Бродячий монах – прости, Господи! – даже когда оправляется в общественном сортире, выглядит бравым и занимающимся весьма богоугодным делом. То есть гадит не просто так, а прямо в глубинную преисподнюю на голову извечному врагу рода человеческого.