– Приветствую, уважаемый Папаша Во, – Барт остановился возле стола, почтительно склонил голову, – вызывали? Вестовой-беспризорник велел торопиться… Не случилось ли чего плохого?
– Ага. Барт-Красавчик. Наш лучший вор. Явился. – Папаша Во посмотрел на гостя пустым, ничего не выражающим взглядом – не знай Барт того, что кабатчик уже много лет не пьёт ни пива, ни вина, а уж тем более не потребляет выкуренную огонь-воду, решил бы, что напился Папаша Во до непонимания происходящего. До отключения души и светлого разума, когда головой управляет обгаженный бродячими монахами сатана, будь он неладен в своей вонючей преисподней.
– Садись, – кабатчик неловко, рывками повёл рукой над столом, словно марионетка, управляемая слабоопытным фигляром-кукловодом, – угощайся. Кушай. Трапезничай. – Барт не чинясь тут же пододвинул табурет, сел напротив; пару секунд Папаша Во смотрел в воздух, туда, где только что стоял Барт-Красавчик и лишь после опустил замороженный взгляд ниже. И принялся глядеть сквозь званного гостя, не видя его в упор.
Барт, не выказывая удивления, приступил к еде: коли Папаша Во сказал «кушай!», значит, надо кушать. Крутой нрав кабатчика был известен всем городским уркам ещё со времён открытия кабака. С давнишнего случая, когда Папаша Во придумал звучное имя для только что построенного заведения, самолично намалевал вывеску «Золотарь» и повесил её над входом в едальный дом – тут кто-то из помощников Папаши и просветил его, что на самом деле означает сие словечко. «Вай», – сильно огорчился Папаша Во, – «а ведь какое, понимаешь, красивое название-шмазвание было!» После чего немедля прирезал советчика, чтобы тот больше не умничал и не портил его, Папашины, задумки. Переправил в поганом слове букву «О» на «А» и ровным голосом предупредил всех прочих, мол, если ещё хоть одна собака вякнет… Вякать никто не стал – и непонятное «Золатарь» стало официальным названием кабака. Хотя, поговаривают, многие тогда потешались над вывеской, переиначивая её то в «Зола и тара», то в «Углежопа», а то и вообще невесть в какие «Три олатара». Но со временем потешные придумки забылись, а название осталось.
Если Барт и был когда-то красавчиком, то лишь в детстве – сейчас он и сам не смог бы наверняка вспомнить, как выглядел пятнадцать лет тому назад. Ныне, в двадцать пять, «красавчиком» его называли только свои, цеховые: кличка – злая, издевательская, – за давностью лет стала привычной и не напрягающей. Не доставляющей душевной боли.
Красавчик Барт вырос без отца, в нищем и грязном квартале, где мусор и помои выбрасывались-выливались на улицу из окон; где каждый день шла борьба за выживание – и зачастую победителем становится не более сильный, а более хитрый, ловкий и изворотливый.
Мать Барта – прачка при сиротском приюте – на все расспросы сына об отце отмалчивалась; когда же Красавчику исполнилось десять, мать умерла. И потому для Барта навсегда осталось загадкой, кто же был его родителем.
В начале осени того же года, когда Красавчик осиротел, с ним произошла беда. То ли от горя, то ли от наведённой порчи, то ли от какой малоизвестной лекарям болезни лицо паренька покрылось ужасными волдырями и струпьями; к зиме Барт выздоровел, но лик его изменился до неузнаваемости. Выпавшие брови и ресницы, рябь глубоких оспин от лба до шеи, усохшие крылья носа, и, ко всем бедам, навеки синюшная, будто примороженная, кожа – да уж, красавец, чего там говорить… Краше только выкопанные покойники бывают. Месячной давности захоронения.
Нищий квартал располагался возле Блошиного рынка: со временем рыночные университеты сделали из беспризорного Барта того, кем он был теперь – вора-домушника высокой квалификации, умельца по открыванию дверных замков любой сложности. В каком-либо чужом доме, вовсе не зная его планировки, Барт ориентировался словно в собственной, изученной от и до, меблированной квартирке. И обязательно находил запрятанные хозяевами ценности, где бы те ни хранились – хоть в подполе, на дне бочки с солениями; хоть замурованные в стенной ухоронке, хоть на чердаке, хоть… в общем, не существовало тайников, которые Барт не обнаружил бы практически сразу. Вот потому-то многие из воров считали Красавчика скрытым колдуном-всеглядом и втихую, незаметно плевали ему вослед, опасаясь чёрного сглаза – что, однако, не мешало тем же ворам настойчиво набиваться Барту в подельники. Но Красавчик всегда работал только один.
– Покушал? – участливо спросил Папаша Во, ни с того, ни с сего закатывая глаза, будто у него сердце прихватило. – Ай и славно, – кабатчик заметно покачнулся. – Тут такое дело, Барт-Красавчик… ээ… серьёзное дело, – он передёрнул плечами, со всхлипом вздохнул. Барт с опаской наблюдал, как ломает и крутит Папашу Во, как по его лысине, лбу и щекам течёт пот – может, кабатчик начал курить запретную дурман-траву и сейчас у него обычная для подобных случаев «тряска»? Вряд ли, в таком возрасте не меняют устоявшиеся привычки. Тем более привычку быть трезвомыслящим.
– Вот, Барт, – продолжал хлопотливо бормотать Папаша Во, продолжая разглядывать потолок и не обращая внимания на то, что праздничный халат у шеи потемнел от пота, – познакомься, это мой друг… ээ… очень, очень хороший друг! Благодетель, да. Издалека приехал, да. Делай всё, что он скажет. У него серьёзный заказ, деньгами не обидит. – Словно утомившись от сказанного, Папаша Во медленно опустил взгляд к столу, закрыл глаза и замер, точно его выключили за ненадобностью. Даже пот по щекам бежать перестал.
– Не обижу, – глухо подтвердил благодетель в рясе, утвердительно качнув капюшоном. – Твой начальник порекомендовал именно тебя, вор, для выполнения сообразного твоему ремеслу поручения. – Мало того, что собеседник говорил едва слышно, но ещё и недостаточно внятно – точно так же говорит балаганный чревовещатель, «оживляя» свою куклу: сквозь зубы и не шевеля губами.