– Нет, вы одна из нас.
– Вы полагаете, что если я вас люблю, то хочу того же, чего хотите вы, и верю в то, во что верите вы. Но мне это не по силам, Раф. Вы говорите об уничтожении всего, что важно для меня, что составляет основу всего моего существования. И это касается всех венецианцев. Не думаю, что вам удастся убедить даже простой люд отказаться от того, с чем они прожили всю жизнь.
– Ребенок, взращенный в клетке, не осознает значения свободы, – возразил Раф. – Но спросите любого человека с улицы, понравилось бы ему избирать своих собственных представителей в правительство, захотел бы он быть равным дворянину, и он ответит: «Да». Это будет громовое «Да».
Она присела на край кровати и начала натягивать чулок.
– Помните последний день в Париже? Тогда вы сказали, что я для вас важней любой революции. Вы были готовы взять меня с собой и увезти в безопасное место, где мы могли бы ждать рождения нашего ребенка, где не боялись бы за свою жизнь. Готовы ли вы на это сейчас, Раф? – мягко спросила она. – Бросите ли вы все и уедете вместе со мной? В Англию, в Америку, на Луну? Уедете?
У него был мрачный вид.
– Не могу, Фоска. Вы помните, что случилось в тот день? Агенты инквизиции вонзили мне в спину нож и насильно притащили нас обоих обратно в Венецию. Когда в дело вступает революция, мечты не имеют ни малейшего значения. У нас не было тогда выбора. У нас нет его и теперь. Я никуда не уеду до тех пор, пока не увижу Венецию свободной, а людей, подобных Лоредану, уничтоженными. Я зашел слишком далеко, возврата нет, – решительно продолжил он. – Мы оба, Фоска, зашли слишком далеко. Что сталось с вами, Фоска? Был момент, когда вы рисковали всем, лишь бы быть со мной. Гроша ломаного не дали бы за Венецию, Лоредана или любого другого. Вы бы бросили вызов самому небу, лишь бы остаться со мной. Потому что любили меня.
– Я все еще люблю вас. И никогда не переставала любить.
– Тогда почему не хотите помочь мне? – настаивал он.
– Потому что то, на чем вы настаиваете, вызывает у меня отвращение. Это безобразно.
– Война безобразна. Революция безобразна. Угнетение безобразно. Пробудитесь, Фоска! – Он повернул ее лицом к себе. – Теперь пути назад нет. От правды не укрыться. Наши жизни изменились навсегда в ту ночь на Лидо, когда я впервые поцеловал вас. Вы тогда почувствовали это. Помните? И я почувствовал. Вы полюбили революционера и приняли революцию. Ведь она составляла часть моего существа, а вы любили меня. Ничего не изменилось. Я вернулся, и вы нужны мне, Фоска. Очень нужны. Он зарылся лицом в ее волосы. Она вздрогнула.
– Когда все закончится, мы будем вместе. Только мы вдвоем. Никто не будет шпионить за нами, никто не попытается разлучить нас. Я никогда не отпущу вас, никогда!
Она позволила ему поцеловать себя, а потом поднялась и взяла плащ и маску.
– Вы, как всегда, умеете убеждать, – заметила она, не глядя на Рафа. – Вам бы очень хорошо быть вождем.
– Итак, вы сделаете то, о чем я прошу?
– Если бы вы любили меня, то не просили бы делать то, что вызывает у меня отвращение.
– Все зависит от того, как вы на это смотрите, Фоска. В другое время у вас вызывали бы отвращение встречи со мной в подобных местах.
Она направилась к двери.
– Откройте, пожалуйста, засов. Мне, вероятно, с ним не справиться.
– Конечно.
Он выпустил ее. Прежде чем уйти, она пристально посмотрела на него. Они не сказали друг другу ни слова и не коснулись друг друга.
В январе 1797 года армия Наполеона в Италии подчинила себе Папскую область. Папа римский и его войска приняли условия капитуляции. Французы установили контроль над всей Италией, за исключением Венеции.
В Венеции приближался к самому разгару последний карнавал. Живя в предвкушении войны, венецианцы, казалось, думали только об удовольствиях. Никогда прежде приемы не были такими веселыми, проделки столь диковинными. Женщины никогда не выглядели такими красивыми и не отдавались так свободно. Улицы не пустели, и шум на них не стихал. До рассвета их заполняли безудержно веселящиеся люди, мечтающие о том, чтобы ночи длились бесконечно. Венецианцы боялись, что, уйдя домой, утром они проснутся под иностранным владычеством.
Алессандро Лоредан день и ночь трудился с комиссией сенаторов над текстами новых договоров с Францией и Австрией. В феврале французы и австрийцы объединились, чтобы развернуть сражение на земле Венеции, тем самым нарушив ее нейтралитет.
Венецианский сенат подготовил проект послания Наполеону, поздравляя его с победой и обращаясь с просьбой возместить ущерб, нанесенный городам Бреши и Кремона. И вновь сенат просил уклонявшегося от такого поручения Алессандро Лоредана вручить это послание корсиканцу.
Накануне отъезда Алессандро Фоска побывала на театральном спектакле и балу. Она вернулась домой очень поздно и увидела, что в спальне Алессандро все еще горит свет. Поколебавшись, она легонько постучала в дверь.
– Войдите.
Комната была завалена книгами, бумагами, одеждой, свернутыми в свитки документами, кожаными папками. На тлеющих углях камина валялись груды обгоревшей бумаги.
Фоску потрясло, каким усталым и старым выглядел муж. Увидев ее, он улыбнулся.
– А, мне нанесла визит моя дама в маске. Прошу, Фоска, заходите. Простите меня за этот ужасный беспорядок… Я пытаюсь собраться и до отъезда рассортировать некоторые вещи. Но боюсь, ни в том, ни в другом не преуспею.
Она сняла маску и предложила руку для поцелуя.
– Я слышала, вы отправляетесь с еще одним поручением, – сказала она. – Желаю вам удачи и благополучной поездки.
– Я был бы благодарен небесам, если бы мне не пришлось ехать, – вздохнул он. – Даже не начав поездку, я уже чувствую себя дураком. Я очень хорошо знаю, что собирается ответить Бонапарт, и мне совсем не хочется это выслушивать. Если эти идиоты в сенате перестанут считать, что они с помощью дипломатии смогут выбраться из такой кутерьмы… Впрочем, простите, я утомляю вас. Сегодня вечером, Фоска, вы выглядите прелестно. Хорошо провели время?
– Бал оказался довольно милым, но пьеса ужасна. Мы с Антонио ушли до окончания спектакля. – Она сняла плащ и осталась в платье из зеленого шелка, изящном, с высокой талией. – Должна сказать, что вы, Алессандро, весьма добры и не осуждаете меня за то, что я пренебрегаю вами, – сказала она, усаживаясь в единственное свободное в комнате кресло.