– О, Лиа, – всхлипывал он. – Лиа!
– Все в порядке, мой дорогой, – ласково шептала она. – Я знаю. Понимаю.
Она прижалась щекой к его макушке и посмотрела на огни, мерцающие на Большом канале. Они казались расплывшимися и смутными, подобно маленьким лунам, свет которых с трудом пробивается сквозь туман.
Гондола, рассекая темноту, мягко покачивалась на волнах. В небе мерцал полумесяц, отбрасывая отражение на покрытую зыбью поверхность воды.
Фоска вертелась на своем месте и оглядывалась назад. Венеция парила на волнах, тускло брезжила в лунном свете – как всегда гордая, красивая будто мираж. Фоска чувствовала, что этот последний взгляд на город запечатлеется навсегда в ее памяти и сердце.
Она обернулась к Алессандро, и в бледном свете луны он заметил блестки слез на ее щеках.
Гвидо вел гондолу вдоль широкого юго-западного фарватера, что позволяло значительно удалиться от маршрутов французских патрульных лодок. Алессандро знал, где он наймет карету, как только они высадятся на материк. Он хотел снять заброшенный дом в деревне, где они были бы в безопасности, пока он будет набираться сил.
Паоло мирно спал у него на коленях. Алессандро чувствовал на своем лице дыхание ребенка – сладкое и мягкое, как запах цветов. Его ребенок. И Фоски. Он остро чувствовал присутствие Фоски, которая одиноко сидела рядом с ним. Покинув дворец, они не обменялись ни единым словом. Он чувствовал, как Фоска боится язвительного молчания, которым он весьма успешно пользовался в прошлом.
Алессандро не знал, как ему пробиться через отделяющий их друг от друга почти осязаемый барьер, как положить конец долгой ссоре, подобно расселине лежащей между ними.
Он думал о том, что во дворце она выглядела еще красивее, чем в снах, которые мучили его в тюрьме. Тогда он бесился на нее, ругал последними словами ее и ее любовника. Обзывал их, желал, чтобы они очутились в аду. Но когда он, Фоска и Паоло сели в лодку, гнев и обида внезапно исчезли, как исчезает гной из вскрытого врачом нарыва. «Она любит меня. Она выбрала меня», – думал Алессандро.
Ощупью в темноте он нашел ее руку и сжал грязными пальцами. В ответ она приложила его руку к своей щеке. Он ощущал теплую влажность ее слез.
– Я люблю вас, Фоска, – мягко произнес он.
– Мне так жаль, Алессандро, – прошептала она. – Так жаль.
– Ах, Фоска, это мне следует сожалеть.
– Алессандро, я люблю вас, – сказала она. Барьер пал. Расселина сомкнулась. Оказалось, это так легко. Его мать была права: прости и живи. А он чуть опять не оказался в дураках.
Паоло вздохнул и пошевелился на его коленях. Нога Алессандро сильно болела, и он не смог сдержать стона.
– Дайте я его подержу, – предложила Фоска. Алессандро передал ей спящего мальчика и помог поудобнее устроить его на коленях. Он протянул ногу и осторожно растер ее.
– Больно? – озабоченно спросила она.
– Немножко, – признался Он. – Боюсь, госпожа, сегодня вам придется демонстрировать свое умение. Она улыбнулась.
– Это доставит мне удовольствие, синьор!
– Боже мой, а этот парень дрался умело!
– Вы были излишне безрассудны, – сказала Фоска. – Я удивилась.
– И напрасно. Если вспомните, с момента нашей встречи я совершил массу безрассудных поступков.
– Вы сожалеете о вашем последнем поступке? – с хитрецой спросила она.
Он снова взял ее за руку.
– Нет, Фоска, никогда не сожалел.
Лодку покачивало. Гвидо мурлыкал песню. Фоска прикрыла глаза. Все походило на восхитительный сон: летний вечер, поездка с возлюбленным на гондоле при легком ветре с Адриатики, гондольер, поющий любовную песню, Венеция, парящая над волнами, – волшебная и обольстительная.
– Мы никогда не вернемся сюда, – печально сказала она.
– Да.
– Это как сон или представление – захватывающее, шумное и такое реальное, что забываешь, будто это только иллюзия. А потом вдруг наступает конец.
– Я видел здесь незабываемый сон.
– Алессандро, – спросила Фоска после некоторого молчания, – а ваша мать сказала правду? Рафаэлло действительно ваш сын?
Он коротко рассмеялся.
– Насколько мне известно, нет. Слава Богу!
– Вы хотите сказать… ваша мать…
– Состряпала всю эту сказку, – кивнул он головой. – Не правда ли, она была блестяща? Клянусь, ей надо было стать юристом. Помните, она сказала: «Вы слышали, мой сын признал»?.. Она была великолепна. Воистину венецианка до кончиков ногтей, которая так умело прядет свою фантастическую ложь, что все верят ей. Я сам почти поверил.
– Значит, вы никогда не знали еврейку по имени Даниэлла?
Он поколебался, но не дольше доли секунды.
– Я никогда не знал никакой еврейки. И я, конечно же, до встречи с вами не сделал ни одной женщине предложения выйти за меня замуж. Должен признать, что эта часть ее повествования была немного рискованной. Я удивлен, что Раф не поймал ее на этом.
– Но ведь именно Даниэлла была его матерью, – напомнила Фоска. – И он хотел верить, что она была добропорядочной девушкой.
– Уверен, она действительно была такой, – задумчиво проронил Алессандро. – Такие девушки, как она, не признаются своему любовнику в беременности, понимая, что они не пара друг другу.
Алессандро немножко подвинулся, чтобы уменьшить давление на раненую ногу.
– Эй, Гвидо! Знаете ли вы небольшую бухту в пяти милях ниже Местре, позади тех островов, где рыбаки вяжут свои сети?
– Да, синьор, знаю.
– Вот туда мы и направляемся. И прошу побыстрее.
– Слушаюсь, синьор, – весело сказал Гвидо. Алессандро снова поерзал.
– Ох, проклятая нога. Что это? – Он нагнулся и достал из-под скамьи карнавальную блеклую маску. Она отсвечивала в бледном свете луны как призрачная шелуха. Зловещая, с выдающимся вперед носом, выступающей верхней губой, бессмысленными черными глазами.
– Уверен, что там, куда мы едем, она нам не понадобится.
Он перебросил маску через борт гондолы в лагуну. Невесомая и белая, как клочок пены, она поплыла по волнам, и ветер сносил ее как опавший лист к мерцавшему в ночи городу, откуда она и появилась.