– Ваше начальство мы известим, то не вашего беспокойства дело. А сейчас советую вам не препираться более, а проследовать с нами и ответить на вопросы. А здесь будет проведен обыск. Бумаги имеются. Вот извольте взглянуть. – Полицейский протянул лист с печатью и писарским каллиграфическим почерком.
– Ну, если и документы подготовили, то ищите. Да, господа, одна просьба – только соблюдайте в квартире чистоту и порядок. А то потом перед горничной неудобно будет-с. Все-таки оставил чистую квартиру, а после обыска, говорят, такой кавардак бывает! – закуривая папиросу, иронизировал офицер.
Прикрывая заплаканное лицо рукой, женщина, словно ошпаренная крутым кипятком кошка, стремительно выскочила из квартиры и, стуча каблуками по деревянной лестнице, выбежала на улицу. Разминувшись с ней, в дом вошел Поляничко и начал проводить обыск.
По прошествии получаса Васильчиков, уже без ремня и шашки, сидел в кабинете начальника полиции, безучастно рассматривая висевший на стене портрет Столыпина.
В присутствии полицмейстера допрос вел старший судебный следователь, опытный Глеб Парамонович Кошкидько.
– Ну-с, любезнейший, можем ли мы расценивать ваши слова, а именно: «я убил твоего рогатого Соломона» – как чистосердечное признание вашей вины в предумышленном смертоубийстве Жиха Соломона Моисеевича? – начал допрос следователь.
– Я приставу еще в карете русским языком пояснил, что я имел в виду. Согласиться могу лишь частично, а именно в том, что Соломон был рогатым, – ехидно заметил поручик.
– Бронислав Арнольдович, желаю спросить вас форменно о вашем точном местонахождении между семью и семью тридцатью вечера прошлого дня.
– Был там же, где и между девятью, десятью, двенадцатью, часом и тремя… У себя дома.
– Кто может это подтвердить? – въедливо допытывался Глеб Парамонович.
– Так… дай бог памяти… значит… между пятью и десятью только Вероника, а ближе к утру Жозетта, пардон, вместе с Вероникой. Все девочки работают у Фатимы, – отвечал поручик с наигранно серьезным видом.
Следователь вначале старательно записывал имена, но потом поймал на себе неодобрительный взгляд полицейского начальника и остановился.
– Если я вас правильно понял, с пяти вечера вчерашнего дня и до нашего прихода вы находились в своей квартире и не покидали ее? – не унимался Кошкидько.
– Нет, выходил, как же.
– И куда же, позвольте заметить, и сколько раз?
– Пару-тройку, не больше… Видите ли, господа, в доме, где я живу, пока еще отсутствует такое завоевание прогресса, как ватерклозет, и поэтому я вынужден пользоваться простым уличным сортиром, – нагло хохотнул Васильчиков.
Терпение у молчавшего до поры начальника полиции лопнуло. Подскочив с кресла, он вплотную подошел к задержанному и, наклонившись, выговорил ему прямо в лицо:
– Я бы посоветовал вам, господин поручик, вести себя так, как подобает офицеру драгунского полка, а не кривляться, как избалованная цирковая обезьянка! Перед вами не гимназисты, а государственные служащие… Должен также уведомить вас, что вы подозреваетесь в учинении предумышленного смертоубийства, и я, пользуясь данной мне властью, постановляю: арестовать вас до выяснения всех обстоятельств дела и проверки вашего алиби.
Сказанное ровным счетом не произвело на Броню никакого впечатления, и он спокойно проговорил:
– Вас, милостивый государь, за такие неумелые аллегории следовало бы безотлагательно вызвать на дуэль. Однако же в данный момент в силу определенных причин я этого сделать не могу. И потому попрошу вас выбирать выражения.
Отвернувшись к окну и заложив руки за спину, Фен-Раевский молчал.
– Какие напоследок будут у вас пожелания? – следуя установленным правилам, сухо осведомился Глеб Парамонович.
– Кофе с шартрезом и сигару, будьте любезны, – съязвил поручик.
– Охрана, препроводите арестованного в тюремный замок, – распорядился полицмейстер.
Офицер встал, демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая мелодию популярного ставропольского композитора Василия Беневского «Плещут холодные волны», сопровождаемый конвоем, покинул кабинет.
Почти следом явился Ефим Андреевич Поляничко с докладом о проведенном обыске в доме № 5 по Европейскому переулку. В списке найденных вещей на квартире господина Бронислава Арнольдовича Васильчикова, находящегося в чине поручика драгунского полка, числились: бутылки винные и коньячные пустые, числом 19 штук, разрозненные предметы женского туалета, календарь-ежегодник частью с вырванными листами за прошлый 1906 год, игральные карты с изображением обнаженных дам, журналы с картинками непристойного содержания: «Тайны жизни» и «Всемирный юмор», а также исполненная на заказ глиняная фигурка нагло улыбающегося толстопузого кота далеко не пуританского вида, на причинном месте которого красовалась надпись: «Бронька – кот бесстыжий!» Протокол заканчивался словами: «запрещенных к обороту предметов не найдено и не изъято».
9
Под высочайшим надзором
К утру известие о гибели аптечного магната и ростовщика облетело стотысячный город. Такого здесь не помнили давно. В губернском центре, случалось, убивали. Главным образом это происходило в пьяной драке или из-за ревности – горячими выходцами с Кавказских гор. Намеренное, хладнокровное и расчетливое душегубство средь бела дня являло собой вызов тихому патриархальному укладу южной провинции России. Неслыханная жестокость и дерзость возмутила православный город двух монастырей и семнадцати церквей. Народ негодовал.
Недавно назначенный государем императором губернатор Петр Францевич Рейнбот до сих пор чувствовал себя не на своем месте главным образом оттого, что его постоянно сравнивали с предшественником, правившим хлебным краем целых семнадцать лет, которого помнили и до сих пор любили. Личностью покойный генерал-губернатор был незаурядной. Человек-скала. Город и вся губерния расцвели при нем, как роза в благородном вине. Тишь да гладь, да божья благодать. Спасибо ему большое и мир праху его.
Только благополучие это было показушным, а на самом деле проблем покойник после себя оставил предостаточно. Взять хотя бы улицы и дороги. Весной и осенью чуть ли не в самом центре грязь да темень, а про Ташлу и Форштадт вообще говорить нечего. Городские трущобы. А трактиров, домов питейных, штофных, подвальчиков, закусочных да обжорок понаоткрывал столько, что скоро монахини и гимназистки к бражничеству пристрастятся. А запретить – только попробуй! Раскричатся: «Мы акцизы исправно платим, закон не нарушаем!» Вот и закрой теперь.
Об уездных больницах да школах лучше и не вспоминать. Поэтому-то и приходилось вставать чуть свет и засиживаться за полночь, когда тушили электрические фонари на проспекте. Ко всем проблемам не хватало только участившихся ограблений почтовых карет и прибывшего почти неделю назад вагона с двумя трупами французских подданных. А тут еще и вчерашнее циничное убийство.
Губернатор тронул колокольчик. За дверью правитель канцелярии молча кивнул в сторону полицмейстера. Дверь бесшумно отворилась, и полицейский начальник, достав из бювара какие-то бумажки и надев пенсне, путаясь от волнения в строчках, тихим, неуверенным голосом начал зачитывать доклад о происшествиях, случившихся в губернии за последние сутки. Но тут же был остановлен:
– Мне, уважаемый господин полицмейстер, арапа заправлять не надо. Всякие там свои мелкие кражи скота да птицы оставьте себе. У губернатора под окнами людей средь бела дня убивают, а вы мне околесицу всякую несете! Сегодня мне лично звонил сам председатель Совета министров и очень интересовался успехами по расследованию налета на поезд! Каждую неделю обязал меня сообщать о положении дел. «Что-то, – говорит, – много у вас последнее время громких преступлений совершается. На всю Россию прогремела Ставропольская губерния». А мне ему ответить нечего! И это по причине вашей нерасторопности, господин коллежский советник! Что имеете доложить по основным происшествиям? – нервно постукивая обратной стороной карандаша по полированной поверхности стола, продолжал разнос Рейнбот.