Гул и грохот, лязг и скрежет катились перед ним. Ничто не могло воспрепятствовать его ужасающему бегу: расступался опаленный воздух, и ледяную гладь на мгновение трогало теплым туманцем…
И понял начальник строительного управления, что его ждет!
— А-а-а! — завопил он, забился, пытаясь вырвать ноги из снега, да поздно: уж подлетело чудовище и раскаленный рог воткнулся под ребро, пронзив его насквозь с ужасным медным звоном.
— А-а-а!.. — еще отчаянней крикнул Олег Митрофанович.
Кто-то острым локтем совал ему в бок, а будильник прыгал у изголовья.
— Ты что орешь? — сонно спросила жена. — Ни днем, ни ночью покою нет.
Бондарь стал хлопать в темноте по кнопке, да так и не попал. Завод кончился. Будильник тренькнул напоследок и замолк. Бондарь сел на постели и включил свет. Было пять минут третьего. Олег Митрофанович потряс головой и принялся натягивать вывернутые наизнанку носки…
Спала и Вера Виноградова, называемая обычно Веркой-магазинщицей: спала и не знала, что одновременно является героиней одного из горячечных сновидений Коли Евграфова, да и знать не хотела, потому что ей самой снился самый приятный из ее снов.
Такая радость случалась не часто. Сны вообще посещали ее редко, а разнообразием смахивали на ассортимент магазина, в котором Верка беспорочно трудилась почитай что уже тридцать лет. Что делать! — жизнь вторгается в иллюзии, и если шесть дней в неделю стоять за прилавком, торгуя солью, хлебом, расческой бытовой (артикул 27-924-А) и календарями за прошлый год, сны, не получая полноценной пищи, мельчают, количество их сокращается, и они повторяют друг друга с раз и навсегда устоявшейся очередностью.
У нее было всего два сна, являвшихся в зависимости от настроения, с которым Верка укладывалась в постель.
В первом она видела себя в новом хрустящем халате, терапевтически накрахмаленном, с вышитыми голубой ниткой инициалами на кармашке — В.В., то есть в таком замечательном халате, в котором не за прилавком стоять, развешивая ржавую селедку перед лицом напряженно гудящей очереди, а делать кончиками наманикюренных пальцев какую-нибудь чистую, приятную работу таблетки протягивать или, положим, давление измерять. И будто бы чувствует она себя бодрой, веселой, часто поглядывает в зеркальце и прихорашивается, поправляя ладонью прическу. И настроение у нее совершенно безоблачное, и ни одно сомнение, ни одна мысль не портят его ясной голубизны. Как вдруг открывается дверь и проходит к прилавку покупатель — солидный такой мужчина, только лицо у него, на Веркин взгляд, удивительно плоское и невыразительное, просто блин какой-то. Но дела ей до его лица ровно никакого нет. А покупатель протягивает деньги и говорит: «Дайте, пожалуйста, триста граммов расчески бытовой, артикул 27-924-А!» И нет бы ей, дуре, задуматься, откуда это он так хорошо артикулы знает! Верка сворачивает кулек, сыплет в него триста граммов расчески, взвешивает и вдруг, словно по наитию (не зря же он, этот блинолицый, в артикулах разбирается!) прибавляет еще пару штук, чтобы не было недовеса. Покупатель принимает кулек и вдруг оскаливается и кричит в лицо: «А теперь, гражданка Виноградова, пройдемте в подсобку, поглядим, какие у вас там богатства припрятаны от народного глаза!» И сует, подлец, удостоверение! А Верка все смотрит в его блин и никак не может понять: кто же это? Если Карабяненко из Горторга — так у него усы и вообще внешность совершенно другая; если Костоправов из ОБХГС — так он всегда в милицейской форме и сумка у него в руках наготове; если Харалужий — так тот вовсе на машине приезжает, и не сам зайдет, а пошлет шофера… И вдруг страшная, пронизывающая догадка мелькает в накрученной, похожей на именинный торт Веркиной голове: чужой?! Это что же — чужой?! А блин-лицо все маячит перед ней, подступая и глумливо усмехаясь, и черты его переливаются и дрожат, и пещерным ужасом веет от них в Веркину сторону… И с криком, с дрожью просыпалась она среди ночи, вставала, шла пить воду, бормоча: «Ведь приснится же!..»
Но нынче в связи с мобилизацией вышел запрет на торговлю спиртным, а это значило, что настало время торговать им с пользой для себя. Поэтому Верка легла в настроении самом радужном и не без оснований рассчитывала на просмотр чего-нибудь приятного.
И верно: едва успела завести глаза, как увидела себя полулежащей на какой-то красивой тахте; одета была во все белое, воздушное — в длинной и пышной юбке с оборками, в блузочке с рюшами, а сверху еще что-то вроде махрового халата — только не та махра, из которой полотенца, а что-то необыкновенно легкое и шелковистое. Зазвучала музыка, которую всегда было слышно в этом сне: будто выставили в окно радиолу, и теперь вся улица приплясывает и подпевает… Музыка зазывно пела, а она лежала и с нетерпением ждала: ну когда же, когда откроется дверь? Дверь наконец открылась, и в комнату плавно впорхнул человек в костюме-тройке, при галстуке, переливавшемся синей искрой. Он улыбался своим незнакомым лицом (а вместе с тем и знакомым — ведь тысячу раз уже во сне встречала его Верка!) и держал букет каких-то алых цветов. И не сразу он направился к ней. Поначалу, легко пританцовывая в такт музыке и прижимая к себе букет словно женщину, обошел всю комнату, озорно поглядывая на Верку. Верка же чуточку оттопырила нижнюю губу — мол, никакого интереса он у нее не вызывает, и может крутиться вокруг хоть три часа подряд — ей это все до лампочки! Как вдруг человек сделал несколько стремительных пируэтов, в последнем из них как-то так ловко подпрыгнул, подлетел — и неожиданно скользнул на колени, оказавшись у самой тахты и едва не задев белоснежного одеяния. Он протянул букет, улыбаясь, и Верка не выдержала — тоже улыбнулась, кокетливо качнув головой, и сказала: «Вот уж спасибочки!» А он улыбнулся еще нежнее и теплой ладонью взял ее за коленку. «Ах, это что же вы такое делаете!» — пролепетала она, чувствуя, между тем, необоримое желание откинуться на подушки. Он стал клониться к ней, и вдруг… — вдруг забарабанил кто-то в стекло со всей дури, Верка рывком села, оторопев, человек исчез, она снова было прилегла, он снова было появился, и тут опять раздался грохот… Верка раскрыла глаза и впрямь села, чувствуя, как от обиды колотится сердце.
— Озверели, что ли, совсем, — пробормотала она, с тоской понимая, что сон ее перебили в самом неподходящем месте. Приотдернула занавеску, но ничего не разглядела: во тьме что-то ревело и колотилось. — Суки долбанные, что удумали среди ночи!..
— Что? Кто? — хрипло спросил ее сожитель Ханюков, отрывая от подушки взлохмаченную голову.
— Дед Пихто…
— А-а-а… ну все, все…
Верка-магазинщица была далеко не единственной, кто проснулся от этого грохота.
Капитан Горюнов спал поначалу крепко, без сновидений, а потом увидел багровую тучу, наплывавшую с горизонта. Тяжелая, литая, вся она щетинилась острыми высверками, и тяжкий гул катился по широкой степи.
Степь тоже багровела — гнулся багровый ковыль под ветром, багровая вода рябила в мелком озерце, берега которого поросли багровым камышом.
А Горюнов стоял неподвижно, спокойно глядя на то, как приближается туча. Он был в комбинезоне, и неярко, сдержанно отсвечивали багровым звездочки на погонах.
За его спиной, сколько хватало глаз, расходясь по всей степи тупым клином, стояли тяжелые танки — стояли, по-зверьи припав на передние лапы и изготовившись к прыжку.
Горюнов поворачивается к ним и озирает строй, и под его суровым взглядом все они пуще подбираются — тусклым багровым светом отливает напрягшийся металл, и стволы пушек подрагивают от нетерпения.
Тогда он взбирается на броню первого, венчающего клин, ныряет в люк и вот уже садится на командирское место. Надевает шлемофон и слышит дальний басовитый голос генерала Глючанинова: