Выйдя из магазина, я попытался вытащить елку из сугроба. Но она не поддавалась. Я потянул сильнее – результат тот же. Тут приятель жестами выдвинул гипотезу, что это вовсе не та елка. Я начал дергать все по очереди, но быстро обессилел. Приятель хотел уже было бежать в гараж за пилой «Урал», которую привез в качестве сувенира из последней командировки в Княжпогостский леспромхоз, но тут моя жена привела двух подозрительных мужиков в галстуках и одинаковых лисьих ушанках, которые на поверку оказались партийными работниками. Партийные работники живо отыскали мою елку, после чего на радостях мы тут же выпили, взяли еще и отправились в гости к приятелю. Партийные работники увязались следом.
– Вы, простите, по какой темочке-то работаете? – интересовались они по дороге.
– По Воркуте, – хрипел я, – исключительно по Воркуте.
– Ну а в Воркуте вас что привлекает? Уж не…
– Исключено. Воркута – порт пяти морей.
– Простите великодушно: чего-чего порт?
– Пяти этих… углей, – поправился я.
– А-а-а! – протянули они дружно. – Ну-ну. – И пока заткнулись.
Дома стол был накрыт с абсолютной роскошью, какая только была возможна. На аккуратных блюдечках нежилась розовая семга из пайка партийных работников, посредине развалилась уже упомянутого качества горбуша, а водку Любка, хозяйка, зачем-то разлила по графинам. Откуда-то появились шпроты, нарезанная дольками сырокопченая колбаса, котлеты с подливкой и даже завитая кудряшками лука нежнейшая селедочка иваси в собственном соусе.
Чтобы было понятно, я расскажу, как мы сели. Сели мы так: партийные работники – на диване, Галка – между ними, а мы с Любкой – по другую сторону. Приятель до стола не дошел – уснул в прихожей.
Ну, значит, выпили. Потом, значит, еще. Потом – по третьей. Потом работники опять подъехали:
– Так что вы там про Воркуту говорили?
– Холодно там, – говорю, – мороз, бабы мерзнут. Пока мужики в забое уродуются, они к Ромке Юнитеру бегают, к фотографу, греться. А он одессит, Ромка. Уже многих согрел. Скоро там одесская колония будет.
– Вы нам про Ромку не заливайте! – нагрубил партийный. – О Ромке мы отдельно поговорим. Вы лучше расскажите, о чем с нашим, так сказать, ученым, так сказать, с Револьтом Ивановичем Пименовым беседовали три дня назад на углу у магазина? Как раз там, где сегодня елку искали.
Тут мне или помстилось чего, или водка, наконец, сильно ударила – не пойму.
– Ты чего, – говорю, – сука, мою бабу под столом за коленку лапаешь!
Галка хихикнула, но не покраснела. А партийный прямо мне в лицо засмеялся. Противно так засмеялся, по-партийному. Меня и заело. Поднял я тогда стол со всеми закусками, рыбами, котлетами и соусами да на них и перевернул. Откуда что взялось? Всегда ведь спокойный был, а тут – туман в глазах, ничего не вижу, не соображаю. Галка визжит, Любка прыгает, а партийные из-под стола вылезли – на голове селедка, галстуки в шпротах, соус течет. Вылезли – и давай меня убивать. Один кулаком норовит, а другой в углу возле елки ножовку схватил и – ножовкой, ножовкой. Так и пилит. А эти две дуры меня еще за руки держат. Ну, я их отшвырнул (и откуда силы-то взялись!) и – за топор. Там же, в углу стоял, у елки. И на них с топором кинулся. Они, конечно, расступились, и я топором со всего маху – в трюмо Любкино. Ну – вдребезги. Сам весь порезанный, разворачиваюсь, а они меня тут и достали – ножовкой, в переносицу. Все. Дальше не помню.
Утром – будто меня пьяный крокодил выблевал. Хорошо, Алшутов подхватил да в баню отвел, к похмельным лесорубам. Разделся я, посмотрел в зеркало – боже! Будто сосна с лесоповала – морда запеклась, тело все надпиленное. И голоса нет. Хорошо еще сучкорубы не успели поработать, руки-ноги на месте. Сел я тогда на лавку, голый, тощий, и завыл сквозь зубы.
Завыл я, значит, сквозь зубы, потому что понял: дома опять нет, жены нет, любовь кончена, партийные меня пасут, и даже пожаловаться некому. А кому жаловаться? Некому. У кого власть-то? И тогда я подумал и решил от полной моей безысходности написать жалобное письмо царю Соломону. Почему царю Соломону? А черт его знает. Захотелось, и все. И я написал:
«Ваше Величество царь Иудейский, нарцисс Саронский и лилия долин!
Не прошу твоего снисхождения, ни палат в Иерусалиме, ни верблюдов для странствий моих. Но было тобою сказано: «Что лилия между терниями, то возлюбленная моя между девицами». А моя возлюбленная – терн между лилиями, дочка иудина. Стукачей навела, сука благовонная. Как ты велел, подкрепил я ее вином, освежил яблоками. И сидел в тени ее любви, как последний идиот. И видел периферическим зрением, что смоковницы распустили свои почки, и говорю, как ты велел: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди. А она сидит. И блаженными устами своими кушает нектар воркутинский.