Мероприятие было назначено на субботу, так что через пять дней, в течение которых у меня было два интервью и одна телевизионная съёмка, я отправился в музей, надев смокинг и бабочку. В сопровождении Каминской, конечно, ибо на такие встречи не ходят без официальной невесты. Хотя бы одной. Голицыной приглашения не отправлял: царевны посещают мероприятия по собственному расписанию.
К моему удивлению, народу собралось достаточно. У музея оказалась целая куча спонсоров. Правда, вскоре я понял, что большинство их них являлись также и коллекционерами. И охотились не только за уцелевшими после Войны шедеврами прежних эпох, но и за современными. Причём не только теми, которые создавались в империи. Многие произведения искусства привозили из других мегаполисов и даже частей света. Что удивило меня ещё больше.
В конце банкета, когда гости начали расходиться, ко мне подкатил Лыков. Сегодня он был одет торжественно — в смокинг, как и другие присутствующие.
— Как вам встреча? — поинтересовался он.
— Весьма познавательно. Не думал, что увижу здесь только знакомых. И что они окажутся коллекционерами.
— Для большинства это вид инвестиций. Лишь единицы услаждают свои эстетические вкусы. Впрочем, они тоже подходят к приобретению произведений искусства прагматически. Чаще всего. Я и для вас подобрал несколько картин, которые рекомендую купить. С текущей выставки. Художник молодой, но очень даровитый. Восходящая звезда. Гарантирую, что его работы будут расти в цене. Причём, стремительно. Не желаете взглянуть?
— Не хочу, чтобы ваш труд пропал зря. Давайте посмотрим. Но ничего не обещаю.
— Само собой. Решение всегда за вами.
Мы с Глафирой отправились с Лыковым в большой зал, который был выделен для картин некоего Германа Гришина. Большинство представляло собой масштабные полотна. К моему удивлению, они были, скорее, сюрреалистичными, чем абстрактными. Никаких квадратов, полосок и всякой невнятной мазни. Вполне себе конкретные фигуры, но составленные в нечто символическое.
Лыков подвёл нас к полотну, занимавшему центральное место на стене. На нём были изображены несколько сценок в одной. Присмотревшись, я понял, что вижу переработанные мотивы Райского сада. Адам, Ева, древо познания — всё присутствовало. Но на иллюстрацию к Ветхому Завету картина нисколько не походила.
— Как вам это нравится? — поинтересовался, чуть выждав, директор музея.
Ему явно хотелось услышать, что мы думаем о полотне, а затем дать пояснения.
— Похоже, художник представил здесь некоторую протяжённость библейского сюжета, — ответил я. — Вдобавок, кажется, создал метафору человеческой жизни. Вот это фигура без гендерной принадлежности. Видимо, первозданный Адам. Просто человек. Единственный экземпляр, размножение не предполагается, потому и половых органов нет. Полагаю, в нём зашифрован эмбрион, который только зародился в материнском чреве. Такой же бесполый. А вот здесь уже появляется Ева, и происходит разделение человека на мужчину и женщину. Видимо, подразумевается этап, на котором плод обретает гендерную принадлежность. Дальше показано беззаботное детство. Наивное, счастливое. Пребывание в раю. Зачатки творческого начала, — я указал на сценку, где Адам давал имена животным. — Познание окружающего мира. А вот тут уже наступает подростковый период. Человеку чего-то не хватает. Знаний. Он нарушает запрет бога, съедая плод от Древа, и на него обрушивается груз информации, а также социальных норм. Он делает себе одежду, чтобы им соответствовать. Отделившись от отца, покидает рай. Вступает во взрослую жизнь, полную тягот, страданий и лишений. Узнаёт о том, что смертен. Ну, и в конце умирает, конечно.
— Браво! — восхищённо проговорил Лыков, беззвучно поаплодировав. — Сразу видно хорошее образование. Вы совершенно верно расшифровали смысл картины. Да ещё с такой скоростью. Я поражён.
— Я тоже, если честно, — сказала, глядя на меня с восхищением, Каминская.
Моя мать была не только пианисткой, но и искусствоведом, так что кое-чего я успел нахвататься с детства. Она даже некоторое время думала, что я пойду по её стопам. Да и смысл картины был несложным. Художнику явно хотелось, чтобы его поняли.
— Сейчас эта картина стоит восемьдесят тысяч, — сказал Лыков. — Но я прогнозирую, что к концу года её цена возрастёт на триста, а то и триста двадцать. И далее будет только повышаться.
— Уверены?
— Абсолютно. Ещё полгода назад самые дорогие картины Гришина стоили всего двадцать тысяч. Сейчас их можно приобрести по сто и больше.
— Хорошо, убедили. Беру.
— Отличное решение! — обрадовался директор. — Вы не пожалеете. Позвольте показать ещё две. Возможно, вы заинтересуетесь и ими.
— Только две? — спросила Каминская.
— Всё, что осталось. Остальные уже разобрали.
Первая мне не понравилась. Показалась скучной и невыразительной. Хоть Лыков и объяснил, что она означает, меня это не убедило.
А вот последняя картина по какой-то причине сразу произвела на меня впечатление.
— Кто этот человек? — спросил я, глядя на покрытую мускулами фигуру, стоящую у берега моря на валуне.
В позе чувствовались одновременно стремление исчезнуть с холста и сомнение. Будто что-то удерживало персонажа.
— Эней, — ответил Лыков. — Герой древнегреческого мифа. Он любил царицу Дидону, но это чувство удерживало его от исполнения предназначения.
— Он хочет уплыть?
— И да, и нет. Он в сомнении.
— Почему-то мне кажется, что царице не повезло.
Директор кивнул.
— Так и было. Печальная история. Она бросилась в костёр у него на глазах, когда он отчалил от берега. Эта картина находит в вас отклик?
— Даже не знаю. Чем-то зацепила.
— Позвольте заметить, что, возможно, дело в контрапосте. Так называется художественный приём, который изначально использовался в скульптуре. Равновесие фигуре придаётся за счёт несимметричности положения тела. Одна сторона как бы уравновешивает другу.
Приглядевшись к картине, я понял, что директор имел в виду.
— А при чём здесь я?
— Не мне судить, я вас почти не знаю, но мне кажется, вам это необходимо — уравновеситься.
Я с удивлением поглядел на собеседника.
— С чего вы взяли? Я произвожу впечатление нервного человека?
— Не в этом дело, — покачал головой директор. — Я имел в виду, что коллекционирование чего-то прекрасного и непрагматичного может быть тем, чего вам не хватает. Даже если вы этого не осознаёте.
— Пытаетесь продать мне полотно?
— Отнюдь. Уверен, вы его и так возьмёте.
— Тогда потрудитесь объясниться.
— Если угодно. Видите ли, насколько я понимаю, вас растили с самого рождения как убийцу. И вы оттачивали своё мастерство, доводя до совершенства. Искусство тоже требует полной самоотдачи. Но оно, в отличие от вашей профессии, каких бы высот в ней вы ни достигли, относится к сфере самовыражения. В нём есть идея.
— Моя профессия и есть искусство, — ответил я.
— Простите, Ваше Сиятельство, но это не так. В убийстве нет идеи, нет выразительности. Есть только чётко выполненная задача. К тому же, оно не разрушает, а создаёт.
— А как же современное искусство? Не вы ли мне говорили, что оно должно прежде разрушить существующие каноны, освободиться от них, чтобы создать нечто новое? Весь этот музей, по сути, оплот революции.
— Отчасти вы правы, — улыбнулся Лыков. — Но что создаётся после убийства? Разве возникает нечто новое после того, как вы спустите курок?
— Возможность.
Лыков приподнял брови.
— Простите, но это совсем другое.
— Я знаю. Наверное, вы правы. По-вашему, я плохой человек?
— Вы? Тот, кто спас город от гулей?
— Некоторые скажут, что ради славы.
Директор улыбнулся.
— Видите ли, Ваше Сиятельство, я полагаю, что хорошим или плохим человека делают поступки. Вот вы убили человека, потому что вам за это заплатили. Или потому что он вам мешал. Значит, вы плохой человек. А вот избавили целый город от напасти. Спасли тем самым тысячи жизней. Выходит, вы хороший человек.