Аликс во всем винила себя: если бы она любила Билла сильнее, она бы ни за что не изменила ему! Но и если бы он в свою очередь (она не могла избавиться от этой мысли) любил ее больше, если бы он обожал ее, восхищался ею, заставлял ее чувствовать себя принцессой, — она бы не поддалась соблазну.
Каким бы негодяем, лицемером и тираном ни был Сэм Мэттьюз, он удовлетворял ее потребность чувствовать себя любимой, чего нельзя было сказать о муже.
Правда, Сэм добивался этого, не брезгуя ложью… в то время как Билл был безнадежно честен: не уклонялся от уплаты налогов, не прихватывал полотенца из гостиничных номеров, не грешил против истины — даже в суде…
Он был самым благоразумным мужем на свете, хотя иногда Аликс казалось, что такое высоконравственное поведение объясняется не только внутренними моральными принципами, но и опасением повредить своей политической карьере.
Короче говоря, он не был романтическим героем, которого Аликс всю свою жизнь так страстно желала встретить.
Не в его характере было демонстрировать пылкую любовь, неугасимую страсть, стремление бросить к ногам Аликс все сокровища мира… У Билла были своя жизненная программа, свой стиль поведения. В самые интимные моменты, находясь на верху блаженства, он мог в порыве энтузиазма пробормотать что-то вроде: «О Боже, ты великолепна!» В остальное же время самым нежным обращением, которое он употреблял по отношению к ней, было, пожалуй, рассеянное «милая» или «дорогая». Она безуспешно пыталась вспомнить, признавался ли он ей когда-нибудь в любви теми словами, которые именно это и подразумевают — всего тремя: «Я люблю тебя». Так о чем вообще и говорить!
Он никогда не произносил эти слова, потому что никогда так не чувствовал.
Но он был физически привлекательным, хорошим мужем и отцом, который не заслуживал предательства со стороны собственной жены.
Так чего же хотят женщины? Будь она проклята, если знает!
Она поставила грязные чашки в раковину и пошла спать.
Билл еще не спал и читал Гора Видала. Что ж, по крайней мере, не статью об этом чертовом бейсболе…
Она начала раздеваться, зная, что он наблюдает за ней краешком глаза. Потом он закрыл книгу и, сняв очки, положил их на ночной столик.
— Ненавижу, когда мы цапаемся, — заметил он. — Пустая трата энергии. Давай-ка лучше иди ко мне… Обнимемся и займемся более приятными вещами.
Чувствуя угрызения совести за свои недавние мысли, Аликс скользнула в кольцо его знакомых, родных рук, и они с воодушевлением приступили к выполнению его предложения.
Что бы там ни было, они оба получали наслаждение друг от друга. По крайней мере, до сих пор они им не пресытились.
Позднее, когда он лежал на спине, заложив руки за голову, Аликс показалось, что он выглядит чем-то озабоченным.
Наверняка это из-за нее. Он ведь славный человек, отзывчивый в глубине сердца… И не мог не понимать, как она разволновалась по поводу Ким. Ладно, пусть он не слишком прислушивается к ее упрекам, но такой уж у него характер! И она действительно крутовато с ним обошлась.
Легкая тень пробежала по его лицу.
— О чем ты задумался, Билл?
Он покраснел, будто его застали на месте преступления.
— Да так, пустяки…
— Сознавайся, или я подвергну тебя фашистской пытке! — Она принялась щекотать его подмышки, что всегда сводило его с ума. — У нас есть способы заставить тебя развязать язык! — дурачась, угрожала она, — так что выкладывай!
— Ну, вообще-то… — нехотя протянул он. По крайней мере, он был настолько мил, что выглядел смущенным, — вообще-то я размышлял, выставят ли они на следующую игру Эспинозу…
Аликс вздохнула и потянулась к выключателю.
— Спокойной ночи, Билл.
— Спокойной ночи, Аликс.
Сан-Мигель
Похороны Бетт Вест превратились в событие государственной важности. Этому способствовали не только пышность церемонии и огромное стечение народа на площади перед кафедральным собором, где происходило отпевание «первой тещи» Сан-Мигеля, но и кровопролитие, омрачившее и без того тяжелый ритуал.
В тот момент, когда гроб, вынесенный из собора, водружали на катафалк, глубокое траурное молчание над площадью вдруг разорвал громкий, резкий мужской голос, начавший скандировать: «Долой Дюменов!» Он принадлежал высокому черноволосому человеку средних лет в джинсах и хлопчатобумажной рубашке, потрясавшему крупными, крепкими кулаками. Смятенная толпа зашумела и задвигалась.
Тонио Дюмен выхватил из-за пояса пистолет и разрядил его в сторону бунтаря. Охранники бросились в толпу. Несколько человек упало, толпа пришла в панический круговорот. Началась жуткая давка.