пропуск сделан поэтом совсем не случайно. Ах да, «матерь наслаждений», но что подразумевалось там, где ныне многоточие? «Клянусь…» «Клятва Горациев» — самая республиканская картина Жака Луи Давида 1784 года, хорошо известная в России по гравюрам. Канун французской революции, художник в Риме, исторический ветер веет над ним, еще не став вьюгой, еще не принеся с собой Бонапарта, еще не обдавая гарью оставленной Москвы. Большие надежды.
Мы заранее знаем: «Глава счастливцев отпадет» — «иных уж нет, а те далече» — кому на виселицу, кому в Сибирь.
У клятвы Клеопатры есть одна особенность. Царица обращается не только к «мощной Киприде», она призывает: «И вы, подземные цари, / И боги грозного Аида» — то есть силы нижнего мира. Египетская владычица выступает их эмиссаром и просит покровительства у ада, именно ему она «неслыханно служит». Так ее образ приобретает налет инфернальности, как у старой графини в «Пиковой даме».
Расковав переворотом 1762 года, свержением законного, пусть и слабого государя, темные силы — «богов грозного Аида», Екатерина II приглашает их в русскую историю. «Ее великолепие ослепляло, — писал Пушкин, — приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество… Много было званых и много избранных»[53].
Заданная импровизатору тема «Клеопатра и ее любовники» тождественна теме Екатерины II и ее фаворитов. В неоконченном отрывке «Мы проводили вечер на даче» возникают подробности «египетских ночей» Клеопатры: «Восходит месяц златорогий» и «Блистает ложе золотое». Вновь золото, отсылающее к желтому. А вот «месяц златорогий» поведет нас к английским карикатурам конца XVIII века, где Екатерина II предстает в образе Дианы с двурогой луной надо лбом. Она же — медведица с человеческой головой — не только Россия, но и Диана Медвежья.
Редчайший случай для британской карикатуры, главным образом, посвященной внутренним событиям — не только частое обращение к иностранному монарху, но и отождествление этого монарха с дьявольской силой. Как на картинке, где черт предлагает Екатерине II на выбор Константинополь или Варшаву. А также в карикатуре «Смерть Екатерины», когда душу царицы уносит демон[54]. Видимо, Екатерина II сильно усложнила жизнь «тех островов».
Пушкин был знаком с пластом этих источников, что доказывают его строки 1830 года в «Литературной газете»: «Англия есть отечество карикатуры и пародии»[55]. Косвенно это подтверждается его профилем Павла I, который восходит к британскому изображению[56].
Уподобление медведице впервые появилось у Державина, причем в негативном ключе — де, Екатерина не такая: «Медведице прилично дикой / Животных рвать и кровь их лить». Британские карикатуры, а вместе с ними и молодой Пушкин считали, что именно такая: реки крови текут вокруг Екатерины на картинках, посвященных ее войнам. «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа», — сказано в заметке «О русской истории XVIII века». В черновике первоначально было: «усмиренная Турция»[57], но пропало, потому что уже в 1821 году Турция вновь показывала порабощенным грекам крутой нрав, начав резню. Требовалось новое «усмирение», от которого Александр I уклонился и которое выпало на долю Николая I в 1828 году. Но пока об «Олеговом щите» Пушкин не думал. Острие его критики направлено против Екатерины II.
Тот факт, что Швеция нанесла первый удар, когда Россия была занята войной с Оттоманской Портой (тоже дважды нападавшей первой), а также то, что, скрестив оружие с северными, южными и западными соседями, Екатерина II как раз продолжала традицию Московского царства, за которую в социальной сфере ратовал молодой вольнодумец, пока не заботили поэта. В 20-е годы XIX века в Кишиневе ссыльный искал хлесткости, а не обоснованности суждений, превращая текст в памфлет. Так, в черновике он укажет 200 тысяч розданных императрицей крестьян, в первом, отброшенном варианте — 300 тысяч, но уже в окончательной версии — «около миллиона»[58]. Почему не десять? И как более чем спорные 200 округляются до миллиона?
Не следует думать, будто с годами Пушкин кардинально изменил свои взгляды. Он их углубил и остудил прежнюю запальчивость. Но ядро критики оставил. Упоминание в первом отрывке о Клеопатре «александрийских чертогов» косвенно подтверждает мнение, будто под раздражением против Екатерины II поэт скрывал острое неприятие Александра I, ее внука, чье царствование считали продолжением дел бабушки[59]. Шарль Массон, чьи «Секретные мемуары о России…» послужили отправной точкой многих выводов молодого Пушкина, еще до памфлета, будучи учителем математики при старших великих князьях, посвятил юному Александру Павловичу оду, написанную александрийским стихом. Льстец!
54
57
59