за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.
Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, – вспых: блеск павлиний!
И – нет ничего.
Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.
Довольный расчмок; и – оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь – розовый; щеки – эмали; а запахи – опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
– хорош в этой комнате —
– тоже —
– хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, – экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, – лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И – черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что – тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, – мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней – «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
– с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
– ен пё тро[71].
И опять-таки, – драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
– Ассэ, – жюск иси![72] – он показывал кисло рукою на горло.
____________________
Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль – в неглиже, что обязанность секретаря надоела – полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], – «пурку а»[74]; и – лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
– Вы
не так говорили в Париже; вы – взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
– Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, – и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера – не его, а – Жюлй; направляет – он; пишет она; это – коллоборация, но – неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же – пальцами мазал он губы – о, о, о, – пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
– вот еще, —
– вот еще… —
– вспых —
– только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
– Мадам Тителева? – с правом спросит читатель.
– Мэ, мэ,… – ки н'а па д'истуар!…[77]
Нет: не это.
И – точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Золобоб
Тук-тук-тук!
Он – в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, – как кордон: перед ними.
– С'э ву[78] – мадемуазель Долобобко?
И – облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый – из двери.
Тут —
– мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
– О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
– Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
– Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И – в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
– тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, – профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, – предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
– женераль —
– Золобоб!
Это – с деланным хохотом, – звонким, густым, сахаристым и злым – с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, – не больше, не меньше, а тут – ха-ха-ха —
– Золобоб!
Гонг!
С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, – глиссадой, глиссадою, – за мадемуазель Долобобко.
И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.
Так была?
И – не только: был Вий – с «поднимите мне веки!»: Поднимут, – и —
– «Вот он!».
Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь – иностранцы, не русские.
____________________
Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или – «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —
– лорд Эпикурей, —
– сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив – цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. – Кокоакол: сидит! О, – барону Боргстрому, – ром! О, – лорду – эль!
– Дает тон, он, —