– Труд Клейна…
Молчал.
– Какой труд? – раздалось из-под пуза.
И все, что дремало, – проснулось, понявши, что – сбился; так стая мышей: заскребется она, – зашуршит:
– Что?
– Какой же?
Как будто штаны отвалились; он помощь искал в Куланской; Куланской, не припомнивший также труда рокового, за князя ушел головою, ужаснейшим скрипом ответило стуло, – не он.
Дыра в памяти, —
– черный квадратец заплаты, —
– для всех подчеркнулся. И – факт, что – белей полотна, что – морщинист, что шрам стал лиловый, что руки тряслись; наблюдали, ловили, записывали с откровенным злорадством, чтоб после рассказывать, чтобы с фальшивым сочувствием доброе имя подмачивать.
Мучился!
И Серафима Сергевна, взяв руку, – глазами в глаза, потому что зловещее ухо Пэпэша, которое он, приложив к нему руку, вытягивал – ширилось; пузом провесясь и пузом отпрянув, он ножкою воздух бодал:
– Сами видите!
Клейн
Дверь – врасхлоп; голова заглянула – архаровца старого: серенькой, рябенькой ящеркой, дверь притворивши, на цыпочках переюркнул по стене Никанор, перевиливая между стульями; быстрый кивок, жест руки, отражающий брата, Ивана, рванувшегося через голову князя с «мое вам почтенье-с».
– Я – нет: не мешаю.
И – брату, Ивану:
– Так – чч-то: продолжай!
К Серафиме Сергевне, которая место ему уступила, юркнула, сложив руки и ноги скрестив; всем закидом ершей выражал, что он слушает, что ничего не случилось.
Носы – на него.
Тут профессор, с курбетом, отшаркнул и брата поднес, как на блюде – носам:
– Никанор, – говоря откровенно, – Иванович, брат! И взглянув – дело ясное – в корень вопроса, его разрешил рационально:
– Докладывал я, – он забыл, что еще не докладывал, путаясь, – Das Ikosaeder und die Auflцsung der Gleichnungen vom funften Grade, труд Клейна, дающий возможности нам перейти от решения алгебраического уравнения к геометрическому в изучении свойств многогранников, в «эн» измерениях, в «энных» мирах.
– Мнимый мир, – пояснил Куланской, снова ехавший из-за спины, – есть вращение тел…
– Многомерных, – поправил профессор, – с трудом измеряемых.
Труд измеренья почтенным поклоном он выразил.
– Есть, – вылезал головой Куланской.
Он наигрывал блеском очков, раздаваясь руками, ногами.
Одна Серафима Сергеевна с ланьим испугом, оглядывая психиатров, украдочкой, вскользь – к Никанору Иванычу носиком; он, сломав корпус, – к ней: ухом:
– Что, как?
– Возвращенье Терентия Титовича успокоило Элеонору Леоновну.
И – он отдернулся.
– Так-то, мой батюшка, – бросил профессор, и «батюшка», князь, уничтоженный Клейном, – отхлопывал веком.
– Я мыслями Клейна питался тогда, когда понял: предел скоростей – не прямое движение, а – винтовое-с!
Теперь он питался куриным бульоном.
– Еще Грибоедов, механик, над змеями опыты делавший, это провидел!
И тут Синепапич, как будто всадил хирургический нож в гробовое молчание, – с писком простецким:
– Профессор, у вас самого-то открытие – есть, что ли? Мысль подловатая высунулась из глаз князя; из глаз Куланского вопрос вылезал; но Пэпэш скорчил рожу; и ей интонировал:
– Этот вопрос – есть вопрос для научных болванов, решающих там, где решенье дано: клизма, воздух, физический труд и лечебница!
А в Серафиме Сергевне лишь «ай» поднялось: есть открытие, нет ли его, – все равно; лишь бы «он» не убился.
Все замерли, точно под шелестом; торжествовали: попался! Один Синепапич невинно глядел, точно он ни при чем.
Да профессор с отличным спокойствием после молчания выговорил:
– Никакого открытия нет у меня.
Никанор полетел с подоконника с грохотом после того, как он ерзнул ногами.
Все вздрогнули.
Он – улыбнулся пленительно; и – облизнулся: нет, – брат, брат, Иван, овладел в совершенстве собой.
Синепапич мигнул ему ласково:
– Я так и думал.
Пэпэш, в свою очередь, чуть не слетел со стола: было видно, что два психиатра во всем разошлись: разошлись до конца.
Микель-Анджело
Разрезалку прижал; ушел глазом под веко; бельмо синеватое глянуло на психиатров: суровым укором за зрелище это: за этот «экзамен», распятие напоминавший; стоял головою в окошко, где вырезы чащи березовой взвесились розово – в желтое волоко облака; стекла холодные молнились.
– Что вытекает из сказанного? – взял футляр от очков.
И – футляр от очков положил.
– Вытекает огромное следствие.
Выскочил, быстрый, невинный, простой, точно пляшущий пляской руки с разрезалкой, рисующей истину в воздухе, – глазик.
– Все числа – комплексы, фигуры или геометрические композиции: в вечном движении… Три, – начертил разрезалкою «три», – это есть треугольник, растущий, вращаемый данным спиральным движением; форма в движении он.
Никанор, в это время засунувший пальцы в карманы и рывшийся в них, наконец вместе с сором записочку вынул и сунул профессору; время нашел! Тот ее повертев, не заметив, рассеянно тыкнул в карман:
– Где один треугольник, там – множество: вписанных или описанных; площадь последних равна четырем площадям.
Никанор, передавши записку, чесал Серафиме под ухом словами, – и громче, и громче.
Услышали явственно:
– Все-таки есть затруднение… Что ни скажи там, – неблагоприятное время для перемещения брата, Ивана… Приходится повременить…
– Тсс, – всшипел Куланской на него.
Серафима Сергевна отдернула ухо; профессор докладывал:
– Принцип фигурный для «трех» есть «четыре»: там, где треугольник, – четыре их; далее, – уже четырежды, ясное дело, четыре; так далее, далее-с; – он разрезалкой высчитывал, – то есть: на плоскости это тетраэдр расшитый, иль два треугольника: раз – основной; и два, – вписанный; и основной равен, – ну, разумеется же, – четырем, – показал.
– А в пространстве фигура такая – тетраэдр, который в проекции плоскости – куб, квадратическая пирамида, квадрат; и еще очень многое-с; тройка дана в «четырех-с», а четверка – в «пяти-с…» Я бы мог показать… Карандаш?