– Карандаш, – подала карандаш Серафима.
– Фигура числа в геометрии, взятой наукой вращения, – метаморфоза текучая чисел, – сращаемых, переводимых друг в друга-с; она есть вариация в круге вариаций.
И – вдруг он:
– Бумагу-с!
Схватила бумагу.
– Бумага, – слетев с подоконника, стала с бумагой.
Профессор чертил на бумаге число; и, забывшись, мурмолку схвативши, ее всадил в космы; она с головы повалилась бы, мялась, топталась бы пяткой, кабы не рука, подобравшая из-под профессора и положившая пестрый предметик на столик, откуда обратно хватался он.
– Вот, – показал на фигуру числа.
Но никто не поднялся: увидеть фигуру числа; лишь Пэпэш перевесился пузом; и пузом откинулся.
– Вы извините, какая же связь, – князь, смеясь, – этих выспренних мыслей с действительной жизнью?
– Такая-с: число – композиция, целое.
– Общее?
– Ах, да отвыкните, батюшка, – «батюшку» он разрезалкой тыкнул, – от… от… – искал слов, – от безграмотного выражения: «в общем и целом…»
Мурмолку в затылок.
– От смеси понятий…
Мурмолка упала.
– Сливающих принципы, в корне иные-с…
Мурмолку затаптывал.
Громкий расчмок: это воздух лобзал Николай Николаевич.
– Общее-с, – ну-те-с – понятье анализа; «целое» в логике аритмологии – образ, фигура; там – счет, обобщающий; здесь – построение!
И упреждая движенье руки Серафимы Сергевны, присевшей на корточки, чтобы мурмолку спасти, он, – на корточки: с ожесточением вырвал мурмолку, всадивши мурмолку в вихры; и показывал крепкие белые зубы.
Мурмолка – свалилась; и – пала, подхваченная Серафимою.
– В общем и целом есть гиль, тарабарщина, едущий, ясное дело, «в карете верхом»: набор слов!
Куланской, отзываясь на шутку профессора, прогрохотал каблуками и задницей, дернувшей стул, или – стулом; сидел перекошенный и глуповато отдавшийся фырканью; а Николай Николаич расжимами в воздухе пальцев, откидами корпуса вылился весь в вопросительный знак.
Никанор, – отзываясь на жест психиатра, – с сарказмом ему:
– Так вы с братом, Иваном, по-видимому, – не согласны?… Мысль брата, Ивана, вопрос поднимает, по-моему… Что?
Но Пэпэш, не ответив, сдавил из приличия иком – зевок.
И вперившись в Пэпэша, профессор стоял: головою серебряною на оконном квадрате; за ним вдалеке рисовались заборы; повесились пересеченные, черные вычерчи, ветви, – на светлые тверди.
И голову эту из ярко-кровавого золота листьев обрызгали светлые просветы зорь.
Серафиме Сергевне казалось, что выписан он Микель-Анджело, фрескою, – под потолок: —
– Моисей, —
– громко грянувший в пол с высоты потолочной Сикстинской капеллы.[95]
Да Лева ж Леойцев!
– Теория чисел врывается в диалектические представленья, меняя триаду в тетраду, в гептаду, в какое угодно число; треугольник, как синтез «трех» в целом, – профессор ногою притопнул на «целом», – проекция в плоскость тетраэдра, иль пирамиды, допустим, которой квадрат – основание; общее синтеза, – третьего-с, трех-с, – в четырex-c, – разъяснил, – треугольниках-с, нам нарисует семь фаз диалектики, не нарушая триады никак, потому что понятье гептады – понятье триады в разверте спиралью вращаемого, говоря рационально, тетраэдра.
И – подождал:
– Диалектика, ясное дело, имеет свою диалектику в свойстве числа; если этого мы не усвоим, то и диалектики мы не усвоим; и будем по кругу вращаться, себя повторять, потому что – в спиральном разверте она; и триада – растет: переходит в сращенье триад, в свое целое; символ его есть «четыре»; так «пять» – теза в целом; гексада – вариация в целом двух, как антитезы. Гептада есть синтез в понятии «целого»; я – повторяю: не «об-ще-го»!
Оргии блесков – очки Куланского; оттенками пырснувши, переливались: —
– Вниманье! —
– Прекрасно! —
– Очками кричал из-за плеч; оратории стулом наигрывал; книжечку вынул ядреным, мужицким движением; чмыхнул.
Отдернулся князь, вероятно подумав:
– Невежа!
И сдержанно около носа платком помахал; и волной тройной одеколон разливался; не выберешься; нет – как он затесался сюда? Притащила – сенсация; пресса кричала:
– Открыл!
Появленье сюда – лишь желанье глазами пощупать сенсацию (дамы – материи щупали; – «лев» же кадетский профессора глазом ощупал).
Решил: никакого открытия не было; был – старикан шутовской.
Он не слушал: в нем выступили: перебрюзглая пухлость, просер перезрелый; да дряблая смятость – не бледность щеки, перечмоканной, видно, кадетскими дамами.
Вместо теорий – только теории от Милюковера и от Винаверова: вот так «лев»!
Просто: —
– Лева Леойцев, – каким он учился в гимназии у Поливанова!
Куклу глупую, пусто надутую, фронт политический выбухнул в воздух.
Трюх– брюх
И профессор ему:
– Сударь мой, – надо помнить фигуры комплексов. Не выдержал князь:
– Для чего?
– Для того-с! Дело ясное: яритмология есть социология чисел; в ней принцип комплекса есть такт социальный, безграмотно так нарушаемый.
Чуть не прибавил он:
– Вами-с!
Ногой и локтем кидался, как вьолончелист, исполняющий трудный пассаж, – Куланской; виолончель, стуло – пело; и шар, яр и рдян, – там упал: за окном; и медовый косяк стал багровый.
Тогда Николай Николаич – с наскоком, с отбросом, со скрипом стола, – Синепапичу что-то доказывать стал; Синепапич безмолвствовал, ручкой укрывши зевок.
Николай Николаич, увидел зевок, точно руки омыл; он рукою бросался за мухой: его интересы – что? Муха-с, а не Синепапич.
Да, да: обнаружилось, что Синепапич, – не муха: подмуха!
Профессора ж, – если бы даже оставили здесь, Николай Николаич теперь из лечебницы выбросит: выеденное яйцо, – не больной!
И – не выдержал:
– Можно подумать, – коллега Коробкин читает нам курсы по психиатрии.
Профессор как дернется, как побежит на него:
95