Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.
– Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
– кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
– Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] – не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
– Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
– Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
– Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
– Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!
«Вззз» —
– сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
– Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
– Я думаю, – чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.
Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.
А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.
Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
– Сила – сила!
Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
И – резкий звонок.
И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
– Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?
– Как видно, – басило.
– Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!
– Есть, – басило.
– Товарищ Торборзов?
– На улице: у ледника стражу держит.
– Так вы позовите…
Ушли.
Химияклич
– Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.
– Упор этот дан!
Припечатал к столу кулаком:
– Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!
Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:
– Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!
А тот лишь стальными глазами блеснул:
– Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.
Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.
– Будет поздно!
Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.
– Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —
– пальцем настукивал. —
– Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!
И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!
– Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскалился Тителев, – что, то – ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?
– Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…
– Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, – так? Торборзов, – как не было.
Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:
– Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, – новый полон?
Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:
– Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам – не отдам; брату ценный подарок, – не вам.
В каждой хватке – орудие, в поте лица передуманное.
– Ну, а я, – Никанор; и – пошел.
Ему Тителев – вслед:
– Вы – окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… – он показал на рассор. – Да вам, может, монет?
98