– Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:
– Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.
Дрожали мешки под глазами:
– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.
– Точно так!
– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.
И ижицу сделал лицом.
– Ваше превосходительство, – наше ли дело?
– А Англия – что говорит?
Ухо выставил:
– Американцы – и те…
Сослепецкий вскочил:
– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:
– Знаю-с: не спрашиваю-с!
И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:
– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…
С хитрецою:
– С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал – рассердился:
– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
– Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:
– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.
Телеграммою – в стол:
– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…
Налил бургундского.
– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:
– Знать не знаю-с!
Пристукнул; и – побагровел:
– Разговора такого и не было… Что-с?
– Точно так-с!
Сослепецкий вскочил – кругом марш: —
– «д з а н» —
– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
– Генерал – Бидер-Пудер!
– Просите!
И тотчас же —
– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
– Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
– Ну вот, – я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.
– Кто это?
– Командующий пятой армией: новоназначенный!
– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
– Право, не знаю.
– Чем славен он?
– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
– И все?
– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю
маршем победы вести: конец – близок!
И —
– в ночь!
Миллионы
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, – безруко, серебряно.
Разорвалися: —
– заборик – враздрай; под забориком – жалобы:
– Тут тебе уши отмерзнут…
– Отвалятся пальцы…
– Кампанию делаем.
– Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да – «наша», да…
– Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, ми-ганцы домишек, бугор за путями; с бугра же – качается – маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
– Ишь!…
– Знать, не битый.
– Серебряный глист!
– Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто – вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: – сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
– По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
– Уж таи про себя.
– Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
– Два кулака под бока.
– А сел: «До победных проливцев!»
– Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, – то – брр – жутко!
А тут – не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь – в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
– за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
«Кхх-пф-пф!»
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
– Родная моя, – я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок – на палец; а носом – к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
– Ну и вышлют, – неважно, – мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом – к Леоночке:
– Нет ничего тут ужасного; он переедет!
99