– Что на войне?
– Не умею рассказывать я… Игого: наше дело, – того, – убивать!
И дал тоном понять: гре-на-де-ры!
И – «дзан»; отозвался, войдя, Ездуневич, как будто хотел он прибавить: не кто-нибудь, – конница мы!
А профессор уткнулся в малюточку: из-за спины Ездуневича: «фрр» – шелестнула она черным платьем; сочувствие выразил быстрой спины ее легкий изгиб.
Тут профессорша с дергами губ, с придыханьем, с лорнеткой – про случай с Копыто:
– Представь, что мы тут… – кривобедрой казалась она.
– С милой Ксаной моей, антр ну суа ди, – кривоскулой казалась она.
– Пережил, когда, – интонировала, – разлетелся к нам в полночь действительный статский советник Старчков со шпионами, – и обвела их глазами, взывая к сочувствию их, – за несчастной Копыто!
Капустой несло изо рта:
– Нет, позвольте, – какая Копыто? И Ксана: какая такая?
– Жиличик! Копыто-Застрой, или правильней Застрой-Копыто; а Ксана – мой друг: к сожалению – съехала!
Снова профессор, как палец, малютке украдкой протягивал нос; и потом с быстрым грохотом прятался.
– Вынуждена, а пропо, – ударялося в ухо, – сдавать наши комнаты.
Пенсии мало ей?
– Басни.
– Что?
– Будто шпионка… Зачем ее взяли?
– Военная необходимость, – мигнул Ездуневич.
– Честь родины, – иогого, – мигнул Митя.
Профессор не слушал профессоршу: он наблюдал с удовольствием, будто ел сладкую кашу, как, сев к Серафиме, Никита Васильевич, старый пузан, от волнений оправившись, загарцевал головой и рукой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенсне, рисовали какие-то линии.
Выставив ухо, профессор расслушал:
– Несем свои скорби…
Куда?
С молодыми курсистками старый пузан тридцать лет прококетничал, скорби куда-то неся; запыхтел, оборвался, поймав на себе подозрительный взгляд из лорнеточки, тотчас же переведенный взволнованно на Серафиму, – сухой, оскорбительный взгляд.
– Вот… мерзавка какая!
Все вскрикнуло в маленькой: чай разлила, заныряла головкой, как будто хотела под чайною скатертью спрятаться:
– Что?
– Нет, нет: я – ничего…
Ей представилось, —
– как из стенного пролома бросается стая горилл на нее, а не этих сидящих людей, разукрашенных примазью цивилизации.
Там на обоях, не стертый очищенным мелом, размазался знак: или – пять бурых пальцев, когда-то кровавых.
Профессор не видел его.
Барабанил по скатерти, носом уставяся в прошлую жизнь из-за жизни теперешней: —
– как? —
– Он мог жить таким способом? И повернулся к малютке, которая тотчас увидела: зрячий, морщинами, точно глазами играющий лоб; глаз, ушедший в себя, как костер из-за дальнего дыма горел.
И затиснула радостно пальцы под скатертью; жарами вспыхнуло ожесточенное личико – мимо него.
Подал знак
Подал знак:
– Мы за томиком Клейна зашли.
Василиса – с досадливым недоумением:
– Из библиотеки кое-какие тома выносили.
– Куда-с?
– На чердак.
И он с лаями:
– Вассочка, Василисенок мой, – книги без толку не трогайте вы!
И забегал руками по скатерти:
– Я говорю – рационально!
И ножик столовый схватил: барабанил по скатерти им:
– Я… порядок томов…
Серафима, не выдержав, вынула ножик из рук; он, схватившись за щипчики, стал их подкидывать:
– Сам устанавливал.
Тут же взлетело пенсне на обиженный нос Задопятова, явно вопившего оком: – как, как: сумасшедший, а – помнит, что комната есть у него? В ней Никита Васильевич туфли на кресле оставил.
– Да что говорить, – уравнение это решаемо!
– Что? – волоокое око бессмыслило.
– Как? – завоняла разомкнутым ртом Василиса.
Но – резкий звонок: Митя – в дверь.
Серафиме осмыслилось:
– Он же их водит за нос!
Знала: высечет вздрог; где нет жизни, удар механический – страхом, томлением или бессмыслицей – нужен.
Профессор зевнул, живот выпятив:
– Просто хотел я сказать, что пойду посмотреть, цел ли томик… И – все-с!
Тут влетел офицер:
– Капитан Пшевжепанский!
Приветствовал издали.
Встав выжидательно, с места не трогаясь, зорко косясь, пожал руку, качая над ней бородой; и рукою на стуло указывал; став простецом и юродствуя, точно Эзоп, раб двадцатого века, вещающий из двадцать пятого им:
– Диофант имел способы для разрешения всех уравнений… Идем…
Поклонился достойным поклоном в носки; с Серафимой отбацал в дыру коридора; холодную ручку поймал в темноте; прикоснулся дыханием к ней:
– Потерпите, малютка: недолго вам маяться!
Но теневая рука замигала на поле обой: теневою лорнеткою; и кривобокая тень, обогнав на стене, улизнула в переднюю.
Это – профессорша. И выжидали, что скажет.
– Я шла, чтоб узнать, антр ну суа ди, – в Серафиму, – когда говорит жена с мужем, чужим делать нечего.
И —
– Серафима мышоночком: в дверь кабинета от них.
– Шла узнать, что и как.
И он пальцами бороду стал разгребать, порываясь удрать, но уставясь в усы; а профессорша стала глазами мочиться в платок;
– Все же – прожили вместе: я вам вышиваю накнижник!
Рукою он вскинулся, будто очки защищая от больно хлеставших кустов; и с простоном схватился за голову:
– Да уже вышила ты – Задопятову!
Взял себя в руки: чихнуть или – фыркнуть?
– Для разнообразия, – руки развел и чихнул между ног, – ты набрюшник бы вышила, – что ли…
Профессорша пальцами шаль затерзала; разглядывала полинялый горошик обой; лепетала сквозь слезы:
– Узорик…
– Линялый…
– Горошиком…
– Ну, – я пошла…
Так совместная жизнь откатилась: горошиком.
Взвеявши фалдой сюртук
Взвеявши фалдами свой косоплечий сюртук, головой изваянной влетел он в открытую дверь, где предметы выяснивались из пятнисто-коричневых сумерек; в синях мерцали за окнами глазки озлобленных домиков.
Вспых электричества; – прыгнули, из темноты выпадая, узорики темно-зеленых обой; с них гналась за собою, кривляяся, желтая с черным подкрасом фигурочка, перед которой…