____________________
Отдал ей руку:
– Ведите меня: к своей матери…
И – слова матери вспомнились: ей:
– Нет любее, когда люди людям становятся любы!
Пырснь радуги от зарастающей звездами муфты; и —
буйной походкой пошла —
– от восторга!
И опередила себя самое – оттого, что старалась со всем, что ни есть, соступать по снежку, к звездам выбросив личико, – камень сквозной, турмалин розоватый!
Уписывал манную кашу
Передняя тесная – в полутенях; и – ударилось в ухо:
– Так чч-то?!
Дело ясное, что – Никанор.
И в цветочки, – голубенький с аленьким, всею клокастою кучею меха профессор просунулся, точно медведь, появляясь на кремовом фоне обой, чтоб разглядывать, как Никанор, метнув ногу на лампочки желтого кресла, рукой захвативши колено заплатанное, отчеканивал: в пар самоварный:
– Мы – с братом, Иваном!
Заметил клокастую шубу; и – ногу спустил; побежал из-за столика, от самоварного пара, в котором, блистая огромным очком, поднялась небольшого росточку старушка в капоте коричневом:
– Фимочка, – ты?
Но увидев ком меха, она уронила вязанье.
– Брат, – с пренебрежением и недовольством воскликнул взапых Никанор.
– А, так вот это кто?
И старушка всплеснула руками; и тень на обоях всплеснула руками.
А «Фима», состегивая с себя шубу, заметила, как торопился профессор свалить кучу меха на стул, чтобы, вгляд-чиво дернув усами, просунуться носом из двери и в кремовом фоне клокаститься белыми усищами; нос, как верблюд бурдюки, потащил два очка.
Зашатавшись лопаткой, шатая предметы, с тяжелым притопом пошел подмаршевывать он, не сгибая колен, как под музыку; чашки дрежжали; и бюстик Тургенева, прыгнув, упал.
– Домна-с, – в корне взять, – шопотом осведомлялся об отчестве, – Львовна-с?
И видел: капота белясые лампочки, кресла лиловые лапочки.
– Добро пожаловать: Фимочкин друг, – значит, мой, – протянулась старушка руками, которые… взвесились… в воздух.
Профессор, не взявши руки, отвернулся и выпятил грудь, точно тачку тащил он на гору: расширивши ноздри, расставив усы и усами чеснув седину, бросил в сторону нос, угрожающим ставший; и – рявкнул огромным отчетливым чохом!
И стал – добрый нос, выразительный нос; и усы про-добрели; и – руку, сломавшись, потряс.
– Ты бы, брат, осторожнее: стену пробьешь, – Никанор отозвался на чох.
В юмористике слышались: боль и тревога.
– Садитесь же.
Он, головой сев в лопатки, зашлепнулся в кресло; за-трескал крахмалом; готовился слушать старушку: с большим удовольствием, носом пыхтя, как динамо-машиной, старушку разглядывал; и – дело ясное, – розовая-с.
Точно сладкую манную кашу уписывал он.
Стоголовое чудище: Эа
Малютка вокруг невесомою поступью топала и забыстрела глазами и зубками.
– Чай?
– Подвари.
– Никанору Иванычу спичек?
– Морского печенья, профессор, – смеялась без смеха: умела затеивать с ним при других свои детские игры.
Профессор, поставив два пальца свои под очки, приподнявши очки, пятил нос на старушку с достоинством, но с любопытством, казавшимся жадным, и пальцами бороду греб от усилия сообразить, как с ней быть, чем занять и каким каламбуром упестать: серебряная-с, – говоря рационально.
Она приставала:
– Что ж, – переезжаете?
Брат, Никанор, невзначай головой от него заслонил любопытную очень-с старушку; профессор, хватаясь за кресло, из кресла полез головой, чтобы лучше увидеть и с грохотом спрятаться: губы жует-с!
Пристает!
– Поскорее бы!
А Никанор, закусивши усы, не ответил:
– Так, эдак!
Клокастые ершом на стене перепрыгивал.
Серафима уставилась в коврик: зелененький, с синенькими – в шашечку:
– Вы успокойтесь, мамуся: когда будет нужно, – поедем.
Профессор с разгрохом поднялся и носом бежал освидетельствовать:
– Что такое-с?
– Да клетка: скворец.
Попытался увидеть скворца: занавешена клетка.
– Что Тителевы, что Леоночка?
На Серафиму очком Никанор: с острой искоркой.
– Радуются переезду небось?
Никанор, закусивши бородку, выискивал что-то:
– У них, – увидавши коробочку спичек, зацапал ее, – своя жизнь.
Подавился:
– Они, – губы сухо и скорбно зажались, – себе… у себя… на своем.
И вскочил он:
– А мы, – и прошелся – колючий, очкастый и вскипчивый, – сами с усами!
– И будете, – не унималась старушка, – в согласии добром, ладком да рядком поживать, назидая друг друга.
И руки сложила и вся расплывалась в цветочках, которых закувыркались на кремовом фоне: голубенький с аленьким; а Мелитиша вздыхала согласно за дверью: на дверь.
Тут профессор ответствовал в добром согласии с Домною Львовною:
– Жрец, – говоря рационально – халдеец, Бероз, – нам свидетельствует!
И с лукавой улыбкою:
– Рыбоголовое чудище, Эа, – из темной пучины явилось халдеям: и – ну-с: Эа…
Пальцы свои запустил в подбородок; и – ждал, их оглядывая; и старушка, и брат с Серафимой, и более всех Мелитиша вздыхавшая, – ждали:
– Так – вот-с: Эа выучило землемерию и геометрию древних; и, стало быть, – нас.
– Брат, Иван, – Никанор, как морской конек дергался, – с Мафусаиловой меркой подходит к житейским вопросам.
Очками добрейше, нежнейше блеснул; тут же сделал он вид, что – начхать; и пролысый, проседый метался, вторую коробочку спичек утибривши.
И раздавался взволнованный «ох» Мелитиши взволнованной:
– Рыбоголовое чудище!
Спички-то
– Спички-то, спички, – отдайте: мои! – потянулась рукой Домна Львовна за спичками.
И не увидели, как, закачавшись лопаткой, профессор на цыпочках крался, как тихий зефирик, способный взреветь: нос – пырком; нос вкатился – дрожать под носами.
Как часики – тики-так – глазик!
Усы, как бандиты, готовились броситься в бой:
– Что-с?
– Как-с, как-с?
Никанор, ставши взабочень, набок, скосивши головку, – рукою в карман: он коробочку, желтую, выбросил: