– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!
– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!
Серафиме же весело: —
– демончик —
– с рожками!
И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:
– Перевертыш какой!
Там-то, там-то —
– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:
– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.
– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
– Всякий?
– Всякий, – и носом показывал брату кулак:
– Ты не суйся.
– Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
– План в социализме хорош.
– Плохо то, что…
– Он план…
– Не мешай…
– Брат, Иван, не дает говорить!
– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
– Эдак, так-эдак…
– Коэф…
– Фициентах!
– Коэ…
– Коэффи…
– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!
Киерко:
– Эк, крикуны, – к Серафиме.
К профессору:
– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.
– А данность природы?
– Она обусловлена…
– Как-с? И – материя?
– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
– Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
– Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и – погладила.
– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.
Улыбнулась в колени себе:
– Не беда: не балован.
– И то!
И профессора хлопнул в колено он:
– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
– Ну, – не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И – вдруг:
– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
– Вы-то чем озабочены?
– Я? Да – нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.
У Николай Ильича Стороженко
– Да ведь… же… мы?
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
– Как же-с!
– Встречались?
– Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
– У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
– У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
– покуривает!
– А как здравствует Дмитрий Иванович?
– Дмитрий Иванович?
Киерко – в цыпочки:
– Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
– Да – здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
– В шахматы?
– Да-с!
– Со мной сядешь? По-прежнему?
– Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.