- К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.
- Коляска? Какая, чья? - спросила стремительно Муза Николаевна.
Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.
- Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты, дышловые-то как ноги мечут, словно львы!
- Сусанна? - воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички, чтобы лучше рассмотреть даль.
- Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей во все лопатки.
Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.
- Ну, сядем, я с тобой поеду! - сказала она.
- Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным голосом, - я хочу с тобой пойти пешком!
Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой вдвоем.
- Пойдем! - отвечала ей покорно Муза Николаевна.
Они пошли, а экипажи поехали сзади их.
Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы Николаевны, она ей отвечала:
- Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!
И обе сестры сели в коляску.
- Поезжай скорей! - приказала Сусанна Николаевна кучеру.
Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем, понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие.
- Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? - сказал он ей с своей стороны насмешливо. - Те-то лошади - жеребцы, а у меня все кобылы.
- Ах, пожалуйста, это все равно! - проговорила с гримасою горничная.
- Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать? Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие.
- Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы думаете, - остановила его с сердцем горничная.
- Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать средней рысцой.
Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала.
В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя сопровождать Сусанну Николаевну всюду.
По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив:
- Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет.
- Да, я ужасно какая! - подтвердила Муза Николаевна.
- Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! - разрешила ей Сусанна Николаевна.
Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату, которую та занимала в девичестве своем.
- Ваше прежнее пепелище! - проговорила она и вместе с тем притворила довольно плотно дверь комнаты. - Я имею вам два слова сказать... продолжала gnadige Frau с явной уже таинственностью. - Вы внимательней расспросите Сусанну Николаевну, что такое с ней: она волнуется и плачет целые дни... Мы третий день ездим к вам навстречу, как будто бы вы могли перелететь из Москвы!
- Может быть, она стала тосковать после того, как прочла духовное завещание Егора Егорыча.
Gnadige Frau отвечала на это, пожав плечам":
- Я даже не знаю, прочла ли его Сусанна Николаевна; она тут как-то проговаривала, что намерена вскрыть духовное завещание, потому что прошло гораздо более девяти месяцев.
- Почему же до девяти месяцев нельзя было вскрыть завещания? - невольно перебила gnadige Frau Муза Николаевна.
- Это наше масонское правило! - объяснила та. - Мы убеждены, что человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать, первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может быть, даже чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь будет недоволен завещанной им волей... Согласитесь, что это будет тревожить умершего, нарушится спокойствие праха. Поняли меня?
- Да, - отвечала Муза Николаевна, хотя, говоря правду, она очень мало поняла, а потому поспешила перевести разговор на сестру. - Но как же и в чем Сусанна проводит время?
- В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит! - слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна Николаевна, особенно после возвращения из-за границы, была с нею скрытна. Однако я вас не задерживаю, поспешите к сестрице вашей! - заключила она и, уйдя, послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро переоделась и прошла к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны. В комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила его снять с себя за границей и в этом случае опять-таки помог ей Терхов, который нарочно съездил из Бадена в Мюнхен и привез художника, еще молодого, но причисляющегося к первоклассным портретистам. Портретом же Юнга завладела gnadige Frau и повесила его над своей кроватью, считая изображение мистического поэта лучшим украшением своего скромного обиталища. Сусанна Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными на исписанный лист бумаги. Увидев сестру, она подала ей этот исписанный лист и проговорила:
- Прочти и научи меня, что мне делать.
Муза Николаевна начала читать. Передавать читателю буквально, что писал Егор Егорыч, довольно трудно. Видимо, что он уже был в сильно болезненном состоянии. Мысли и чувствования у него путались и были накиданы без всякой связи. Одно можно было вывести из всех его отвлеченных выражений и восклицаний - это вопль невыносимых страданий и мук о том, что он заел молодость и весь век Сусанны Николаевны. Прося об отпущении ему этого греха, Егор Егорыч вместе с тем умолял свою супругу предаться всем радостям земной жизни, прелесть которой может оценить только человек, уже лежащий на одре смерти, и первою из земных радостей Егор Егорыч считал любовь. "Ты должна полюбить, - писал он прямо, - чувства этого во всей полноте ты еще не испытала. Благословляю тебя быть женой и матерью: любящее сердце твое требует этого. В выборе твоем ты не ошибешься: около тебя стоит человек, который любит тебя и достоин быть тобою любимым. Он есть Терхов. Я его внимательно изучал; это человек чистого сердца и глубоко-серьезного ума. Идя среди искусов жизни под его руководством, ты будешь так же приближаться к богу, как приближалась бы, идя со мной по пути масонства". Далее шли приказания Сусанне Николаевне никого не брать в управляющие, кроме Сверстова, которому сверх того сейчас отделить по купчей крепости усадьбу в сорок душ. В конце своего завещания Егор Егорыч просил Сусанну Николаевну о том, что если будет у ней ребенок - сын, то чтобы она исходатайствовала ему фамилию Терхов-Марфин.